Пришедший оттуда

Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на моем месте тесть, твердый, спокойный, - его, конечно, стали бы слушать, он нашел бы что сказать.

Как сказал Ценципер? "Трудная профессия - быть отцом".

- Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, вот стул, - вежливо сказал начальник смены, молодой, ясноглазый, с тонко очерченным, немного суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он время от времени приглаживал двумя руками, чтобы они не распадались, лежали аккуратно. - Чем могу служить?

Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в низко, на самые брови надвинутых марлевых тюрбанах сидели за узкими столами и в тишине, под лампами дневного света, розовыми длинными пальцами собирали что-то тонкое и сложное, непонятное, какой-то клубок рычажков, пружинок, колесиков, - собирали то, что в конце конвейера должно стать сердцем. Да, сердцем ребенка.

Лента конвейера посреди стола двигалась медленно, толчками. Зажигались белые, зеленые и красные сигналы. Размеренно работали девушки, все чем-то похожие одна на другую, строгие и чистые, как монахини, каждая с лупой во лбу, лапка которой была захлестнута на тюрбан. Ярко белел кафельный пол из мелких блестящих плиток.

В стороне, за отдельным столиком, сидела маникюрша, ей привычно доверила свои руки одна девушка в марлевом тюрбане и с лупой, захлестнутой на щеку. Другая ждала очереди, а пока делала странные движения - поджимала и выкидывала пальцы: очевидно, гимнастика для рук.

Сборка сердца. Как здесь важно все, любая мелочь, пушинка, пылинка, любое почти неуловимое движение этих розовых девичьих пальцев над узким сборочным столом. Немного не так, немного вкось поставила петельку, недостаточно тщательно проверила, прощупала крючок - сколько потом горя, слез, сколько человеческих трагедий, как далеко расходятся круги горя, задевая многих. А ведь было всего ничего - какая-то петелька, минутное движение, беглый взгляд в лупу... На качество сердца влияет все - как вчера провела вечер, в каком сегодня встала настроении, грубили или нет соседи по квартире в этот ранний час общих сборов на работу, потом соседи по троллейбусу, с которыми она стояла локоть к локтю, плечо к плечу, потом соседи по заводу, с которыми она шла в общем потоке к проходной, тоже локоть к локтю, тоже плечо к плечу, тесно, слитно. На качество сердца влияет качество человеческих отношений, - маленькое сердце, едва рождаясь, едва сойдя с конвейера сборки, уже зависимо, в нем слышатся ритмы времени, перебои и хрипы времени. Двое ругаются на улице - ты равнодушно проходишь мимо, а может быть, завтра это отдастся, отзовется в сердце твоего ребенка...

- Чем могу служить? - повторил начальник смены, просеивая между пальцами пряди волос, встряхивая и укладывая их назад. - Слушаю вас.

Я сел. И рассказал (в который раз за эти дни!) свою горькую историю. Начальник отнесся сочувственно.

- Все дело в петельке? Надо поискать. Конечно, шансов мало, но кто знает... В первых числах каждого месяца у нас генеральная чистка, и я вам обещаю...

- В первых числах? - Я ужаснулся. - Да что вы? Это же вопрос одного дня... вопрос часов. Как вы не понимаете, надо немедленно...

Он продолжал - все так же неторопливо, рассудительно:

- Вхожу в ваше положение. Но и вы войдите в мое. Не для того я получаю жалованье от государства, чтобы в рабочие часы исполнять личные просьбы, верно? Вы придете с личной просьбой - предположим, разумной, обоснованной, не спорю; за вами другой, потом третий. А когда дело делать? План у нас жесткий, качество требуется высокое, как вы сами понимаете...

Он говорил ровно, монотонно, спокойно - это действовало. Говорил логично - и это тоже на меня действовало. В его словах была видимость правды. В самом деле, товарищ занят, работает, у него дел по горло, а я прихожу по своему личному вопросу, отрываю, беспокою... Обычная моя интеллигентская слабость: захотелось встать, извиниться и уйти. Ну что я тут сижу? На что рассчитываю? Он же русским языком сказал, что не может, не имеет возможности мне помочь.

Уйти? А Мальчик там, дома? А Майка - промелькнуло ее заплаканное лицо... И, переламывая себя, свой характер, свои привычки, я все-таки не ушел. Остался сидеть в этой клетушке, не позволил себе встать со стула.

- Вот вы сказали - один по личному вопросу, другой, третий. Но разве это так часто бывает? Не каждый день. И даже, наверное, не каждый месяц. Я старался говорить так же размеренно, так же четко и логично, как он. Мой приход к вам сюда - это не правило, скорее исключение. Совершенно особый случай.

Он слушал меня с вежливым, немного скучающим выражением лица. Пожал плечами:

- Для каждого его случай - совершенно особый случай.

И тут я не выдержал. Стукнул со всего маху кулаком по столу, раз и другой, так что заплясала крышка чернильницы, рассыпались скрепки.

- Ребенок умирает... задыхается, понимаете вы или нет, черт вас подери? Вот сейчас, сию минуту задыхается, хрипит... Что вы, деревяшка, как этот стол? Ничего не чувствуете, что ли? Да, вы не обязаны - по службе, по занимаемой должности. А по человечности? Да как вы... Да как вам...

Кричал я, должно быть, бессвязно, а выглядел глупо. Тюрбанно-марлевые головки заглядывали в дверь. Но мне было решительно все равно, что обо мне подумают.

- Позвольте, вы не имеете права, тут служебное помещение. И я не допущу... - начал было начальник смены.

Я отодвинул его и пошел прочь из тихого белого цеха, который до этого казался мне таким мирным, таким уютным и безмятежным.

Промелькнули длинные столы с пунктирными линиями ламп дневного света, наклоненные девичьи лица. Двери, еще двери. Закругляющийся коридор. Какие-то склады, стеллажи...

Опомнился я в большом застекленном пролете, похожем на ангар, где вспыхивали огни электросварки, - сборочный цех остался далеко позади. Что же я натворил? Зачем погорячился? Надо было вести себя иначе - сдержаннее, умнее, политичнее. А как? Просить, клянчить? Я к этому не привык. Сроду никогда ничего не клянчил - ни жилплощадь, ни прибавку к жалованью. Если надо, дадут. Вот как я всегда рассуждал. Работал себе и работал, пороги у начальства не обивал.

"Да, - говорил внутренний голос, - ты прав, если это зарплата или жилплощадь. Но если это жизнь твоего сына... Тогда как? Тут надо уметь и просить, и клянчить, и требовать, и за горло брать. Надо забыть, к чему ты привык и к чему не привык, что выносит твой характер и что он не выносит. Наплевать! Ты должен. Должен добиться, настоять на своем, получить, вырвать..."

Открылась боковая дверь, и я увидел Андрея с его широкой грудью, облепленной свитером, и хорошо посаженной на плечах крупнокудрявой головой.

- Что с вами? - опросил он, гася улыбку, приглядываясь ко мне. Выслушал. - И куда же вы теперь?

Я сказал, что иду в партком. Расскажу все как есть, буду добиваться...

- Так. - Андрей нахмурил темные брови. - Идем обратно на сборку.

Он вошел в клетушку, причем как-то сразу заполнил ее всю. Сказал начальнику смены:

- Ну, вот что, Каменский, ты дурака не валяй.

Тот ответил холодно, размеренно:

- Я принял правильное решение. Я не обязан. Никто не может меня заставить по требованию постороннего лица...

- Не обязан. Но сделаешь.

- В первых числах.

- Сегодня.

- Комитет комсомола тут вообще ни при чем. Ты не командуй! Это, в конце концов, чисто производственный вопрос.

- Чисто производственных вопросов не бывает. Не встречал. Это вопрос человеческий.

Они перебрасывались быстрыми короткими репликами. Разговор напоминал поединок. Я чувствовал себя лишним.

- Новый состав комитета берет неверный тон. Диктат, давление... Каменский покосился в мою сторону. - Ну, мы еще к этому вернемся.

- Ты что, хочешь получить по шапке не от нас - от парткома? Я тебе это устрою, - пообещал Андрей.

- Один придет с просьбой, другой, третий. А интересы государства...