Тихий пост

Пенов выключил рацию, подбросил дров в печку и поднялся на смотровую площадку. Прислонился спиной к погашенному прожектору и задумчиво и незряче глядел в темь ночи. С юга наносило сырым теплым ветром.

Вспомнились места, где прошло детство. Родом он был из вологодской деревеньки, затерянной в мелких и топких лесах. Любил тишину и одиночество. С весны, когда заканчивались в школе занятия, он работал в колхозе подпаском. Любил где-нибудь на бугорке возле тихой и светлой речки или посередь луга, сплошь утыканного одуванчиками, дудеть на дудке незатейливый мотивчик. Любил слушать, как тихо позванивают колокольчики на телячьих шеях, как поют птицы в кустах. Любил обдуть пушистую круглую головку одуванчика и смотреть, как улетает пух в блекло-синее небо. Любил глядеть вдаль, на низкий северный горизонт. Любил ходить за стадом по полям и кустарникам, собирать бруснику, чернику, грибы. И сейчас, стоя на смотровой площадке, охраняя сон товарищей, нестерпимо захотел он в свою деревню, на приволье плоских неярких полей. Мечтал, как вернется домой, как ахнут все, увидев его в красивой морской форме, — он первый моряк из их деревни, как будет ездить на велосипеде, давней и заветной мечте своей. В детстве мечтал Петя иметь свой велосипед. И когда его звали играть на свадьбе или на именинах — а гармонист он был отличный, — то он обязательно, если у хозяина был велосипед, выговаривал покататься на этом чуде. Бывало, поиграет-поиграет на гармошке — и на велосипед. Покатается — и опять за гармошку. Вся деревня знала эту слабость молодого паренька, и его звали «Петя-велосипед». Теперь он с улыбкой вспоминал о своей скромной мечте. Вернувшись, он, пожалуй, уедет в город работать радистом или радиомонтером и велосипед купит. Вспомнил Петя мать-кружевницу, из-под рук которой выходят кружева, тончайшие, как зимний узор на стекле. Вспомнил бородатого отца — бригадира полеводческой бригады, степенного и молчаливого. Так и полетел бы на крыльях, покружил бы над домом, над родимой деревней, над тихой и светлой речушкой в пологих топких берегах, посидел бы на бугре и поиграл на дудке.

Петя вздохнул и направился в кубрик, чтобы подбросить в печку дров.

Окончательно, прочно весна на Север приходит поздно, в июне. Наступает полярный день. Незакатное солнце низко кружит над тундрой день и ночь. И после отбоя не спится.

В такую вот солнечную июньскую ночь Мишка Костыря и Виктор Курбатов крадучись выскользнули из поста. На смотровой площадке нес вахту Генка Лыткин.

— Вы куда? — перегнулся он через перила.

— Рыбачить, — ответил Виктор.

— Старшина спит?

— Спит.

— Ну будет вам, когда проснется, — пообещал Генка и покачал головой.

— Ладно, — беспечно махнул рукой Костыря. — Ты иди лучше кашу вари.

Генка обидчиво засопел и отвернулся. Виктор усмехнулся, вспомнив, как Генка варил рисовую кашу. Они тогда с ним только что прибыли на пост, заменили двух заболевших цингой матросов. Никогда в жизни Генка не кулинарил, и в первое его дежурство по камбузу Чупахин дал задание попроще — всего-навсего сварить кашу. Генка набухал полную кастрюлю риса, залил водой, поставил на огонь и сел ждать. Смотрит: рис шапкой поднимается над кастрюлей. Что делать? Сообразил: неладно что-то. Позвать на помощь постеснялся. А рис все лезет и лезет. Схватил Генка ложку и давай уплетать. Полными ложками ест, давится полусырым, хрустящим на зубах рисом, а тот все прет и прет через край. Ел-ел — полкастрюли слопал. Вдобавок еще пересолил. Ребята от каши отказались. А Генка потом животом маялся.

Курбатов и Костыря перебрались с берега на ледовый припай и обосновались один у трещины, другой у полыньи. Гладкий и скользкий лед под ногами похрустывал, дышал, но до берега было недалеко и потому безопасно.

Виктор опускал в полынью самодельный сачок, через несколько минут поднимал его и вытряхивал на лед пять-шесть рыбешек. Попадалась все сайка, породы тресковых. Кастыря же ловил «на поддев», с пятью крючками. У него дело спорилось лучше, у ног лежала горка трепещущей рыбы, раза в два больше, чем у Виктора.

Всю зиму ребята питались солониной, консервами и сушеной картошкой. Осточертела такая еда, и теперь они были рады попробовать свежинки. Еще зимой Костыря обещал: «Погодите, вот весна настанет, и рыбки поедим, и птиц тут будет видимо-невидимо, яиц навалом. Откроем филиал ресторана «Дары природы».

Подошел Генка. Он томился ожиданием.

— Ну как?

— Порядок, — подмигнул Костыря.

— Вот Чупахин проснется, будет «порядок».

— Ты иди на свое место, а то сам наряд схлопочешь, — огрызнулся Костыря, снимая рыбешек и бросая их на лед.

Рыба билась, сверкая на солнце чешуей, и затихала. Издали будто груда серебра лежит.

Виктор бросил ловить и смотрел в блекло-синюю даль. Он подсознательно ждал какого-то дива, которое вот-вот должно было свершиться.

Солнце уже несколько дней не закатывалось, низко торчало над горизонтом и величественное снежное пространство днем и ночью дробилось, рассыпая радужные блики. Но было еще холодно.

И вдруг ощутимо дрогнул воздух под напором южного ветра, будто дохнуло из печи. Стало жарко, как возле огня, и это было странно: кругом снег, лед, Северный полюс обок, и вдруг жарко!

Костыря сорвал с головы шапку и, подбросив ее кверху, заорал благим матом:

— Весна, весна идет! Ура-а!

— Чего орешь? — весело отозвался Виктор. — Чупахин проснется.

— Чихал я на твоего Чупахина! — махнул рукой Костыря. — Весна!

И он лихо выбил чечетку на льду.

Виктор смотрел во все глаза. Он впервые видел, как внезапно и прямо-таки физически ощутимо вступает в свои права весна в Заполярье. То, что на Алтае происходит незаметно, исподволь, на что требуются дни и недели, тут совершается буквально на глазах.

Виктор вдруг уловил нежный перезвон, будто звенели легкие стеклянные колокольчики, и сначала не понял откуда, но тотчас увидел, что совсем рядом, у ног, сбегает в полынью ручеек, а вон еще один, вон еще! У Виктора будто пелена с глаз опустилась, и он увидел, как десятками ручьев блестит, переливает ледовый припай, как вся тундра, осиянная солнцем, дымится теплым воздухом и преображается не по дням, не по часам, а по минутам.

Виктор снял шапку, распахнул полушубок.

— У-у, вот это да! Смотри, как сразу! — восторженно крутил он головой.

— Тут всегда так, — ликующе скалил зубы Костыря. Он был старожил, вторую весну здесь встречал. — Здорово, черт побери!

— Здорово!

Из поста вышел Чупахин.

— Полундра, — предупредил Виктор.

— Э-эх! — протянул Костыря. — Испортил весну.

Чупахин добрался до ребят. Молча посмотрел на серебристую груду рыбы и потом долго не отрывал глаз от горизонта. Неожиданно сказал:

— Красота-то какая!

Костыря хмыкнул:

— Гляди-ка, и тебя пробрало.

Чупахин, не удостоив его взглядом, сказал:

— Три наряда вне очереди.

— На двоих? — осведомился Костыря.

— На одного.

— Несправедливо.

— Справедливо. Ты — зачинщик. А тебя, — Чупахин неулыбчиво взглянул на Виктора, — предупреждаю.

— Испортил рыбалку. — Костыря нахлобучил шапку на голову. — Смотри, сколько наловили, а ты «три наряда»…

— Вот и будешь чистить на камбузе, уху варить.

Через несколько дней тундру было не узнать. Ударили южные ветры, установились погожие деньки, и неприхотливая северная растительность буйно поперла из земли. Прямо на глазах тундра покрывалась цветами самой яркой, самой сочной раскраски. Виктор дивился, он никак не ожидал здесь такой щедрости красок, такого множества цветов: для него тундра была мертвым окоченелым краем. Теперь же здесь молодо, буйно, торопливо кипела жизнь. На северных склонах еще лежал искрящийся снег, а на южных — ярко и сочно зеленела трава и кудрявился мох. Распустились большие и неправдоподобно красивые полярные маки, выбросил глянцево-зеленые листки ползучий кустарник, карликовая березка надела сережки. В низинках, на льду, собиралась чистая вода. Она была необыкновенно вкусна. Стоило ее попить с ладоней — и кровь закипала в жилах. Хотелось свершить что-то необыкновенное, хотелось пуститься в пляс с песнями и посвистом. Эту воду пили птицы и, наверное, хмелели. Птичий гомон разрывал долгое безмолвие тундры. Кругом свистело, крякало, шипело и хлопало крыльями так, что стонала земля.