Тихий пост

Олени все ближе, уже виден морозный пар, вырывающийся из ноздрей, уже слышен хриплый, тяжкий дых, уже скрипят полозья нарт. Вот и подлетели они! С передних нарт соскочил низкорослый ненец в малице, с непокрытой черноволосой головой и громко крикнул тонким голосом:

— Насяльник, шибка бида!

Со вторых нарт соскочил маленький человечек в обледенелой малице и медленно сползала еще какая-то глыба льда. Одежда на них стояла колом и хрустела.

Только в кубрике матросы разобрались, что обледенелая глыба — поверяющий офицер в тулупе, а маленький человек — мальчик-ненец лет десяти.

— Провалились в полынью, — еле выговорил посиневшими губами лейтенант. — Утопили ящики.

— Спирту давайте! — приказал Чупахин.

Костыря кинулся на камбуз и выскочил оттуда с кружкой спирта.

— Пейте! — сказал Чупахин лейтенанту. — И снимайте все. Натирать будем.

Офицер сорвал с усов ледяные сосульки и выпил полкружки. Его и мальчика раздели и натерли спиртом до красноты. Дали теплое белье. Лейтенанта била крупная дрожь, он не мог говорить, стучал зубами. Старик ненец сидел у порога и спокойно курил коротенькую трубочку. Офицеру и мальчику дали горячего чая. Поднесли спирту старику ненцу. Он выпил с удовольствием и, восхищенно поцокав языком, сказал:

— Шибко карашо, насяльник.

И опять сел у порога. Сузив глазки, ласково поглядывал на матросов и курил трубку.

Лейтенант, прихлебывая чай и грея ладони об алюминиевую кружку, рассказывал, как первые нарты, которыми правил старик, проскочили по наледи озера, а вторые, которыми правил сын старика, провалились под лед. Олени с ходу выдернули нарты, но все, что было на нартах, ушло под воду: ящики с боеприпасами, с сахаром, мукой, сухарями и сушеной картошкой.

— Одо-до-до-о! — вдруг запел ненец у порога, раскачиваясь из стороны в сторону и блаженно зажмурившись.

— Во дает! — восхищенно осклабился Костыря. — Сразу окосел.

— Шибко карашо, насяльник, — сказал ненец и сплюнул на пол.

— Ну дает! — Костыря растерянно глянул на изменившегося в лице Чупахина.

Для старшины плевок на палубу был равносилен личному оскорблению. Но на этот раз и у Костыри заскребли кошки на душе. Именно он накануне выдраил палубу как стеклышко. И вот на тебе!

Ненец снова запел протяжно и древне красиво. За душу брал однотонный мотив с тягучим повтором:

— Одо-до-до-о!..

— О чем он? — спросил всех Курбатов.

Этот однотонный и древний мотив напомнил ему детство на Алтае, где такие же низкорослые, раскосые и безобидные алтайцы точно так же пели свои нескончаемые, протяжные и хватающие за сердце песни.

— Переведи, — сказал лейтенант мальчику.

Мальчик, посверкивая угольными смышлеными глазенками и все время доверчиво улыбаясь, пояснил, что отец его поет о тундре, которая зимой белая, летом в цветах, и что нет на земле места прекраснее, чем тундра. Но в ней надо быть осторожным, потому что таит она много опасностей. Не надо быть слепою мышью, надо иметь глаза совы и ноги оленя.

— Шибко карашо, насяльник, — прервал песню старик и стал снова набивать маленькую трубочку табаком из расшитого кожаного кисета. К удивлению матросов, мальчик тоже вытащил кисет и трубку и тоже принялся набивать ее табаком. Оба закурили, сидя рядышком у порога.

— Во дают! — изумленно таращил глаза Костыря.

— Зачем вы ему разрешаете курить? — обратился Генка Лыткин к старику.

— Он не понимает по-русски, — сказал офицер. — Знает только: «Шибко хорошо, начальник» и «шибко беда, начальник».

— Он же мальчик, у него организм слабый, — продолжал Лыткин.

— Переведи, — сказал офицер мальчику, и мальчик перевел отцу. Старик пыхнул трубочкой и что-то ответил.

Мальчик перевел на русский.

— В тундре нельзя без курева: летом комары заедят, зимой замерзнешь.

Старик снова сузил веки и, казалось, уснул, но нет-нет да блеснет черный глаз между добродушными складками век, и по-детски ясная и открытая улыбка еще больше натянет скуластое плоское лицо. И это тоже напоминало Виктору родной Алтай, там алтайцы тоже курят с детства трубки и философски спокойно взирают на жизнь.

— Одо-до-до-о! — опять затянул старик, и мальчик без просьбы стал переводить.

Отец его пел о том, как бегут олени, бегут легкие, будто ветер. О-о, сколько оленей бежит по тундре! Бегут олени белые, как снег, бегут олени серые, как осенний мох, бегут олени пятнистые, как тундра летом. Одо-до-до-о! О тундра — лучший край земли, богатая, красивая, бескрайняя тундра! Бегут олени-вожаки, бегут нежные важенки, бегут оленята с тонкими ногами, едва касаясь земли. Это бежит мясо, бежит молоко, бегут панты, сладкие и целебные, бегут малицы теплые, расшитые женщинами, бегут чумы теплые, это бежит жизнь, ибо нет жизни в тундре без оленя. Одо-до-до-о! Бегут олени навстречу солнцу, красному солнцу-отцу с золотыми лучами-руками, которыми он обнимает землю. Бегут олени по тундре, а кругом простор и ветер. Ветер и ненец вольны, как птицы. Ветер куда хочет, туда и полетит, и ненец куда хочет, туда и направит бег своих оленей…

— Вот люди, в музей бы их, — сказал Костыря.

— Люди они хорошие, — ответил лейтенант. Он уже отогрелся и говорил теперь, не стуча зубами. — Добрая, открытая душа у них. Они, как дети, зла не знают, доверчивые и честные.

Разглаживая черные вислые усы, лейтенант с тихой улыбкой глядел на ненцев. На виске у него был синий шрам, и каждый из матросов подумал, что вот офицер уже побывал на фронте, а они сидят тут как у Христа за пазухой.

Офицер пробыл на посту сутки. Он проверил несение службы, политическую подготовку, флажки на карте одобрил, провел строевые и физические занятия. Матросы бегали, «рубили» строевым шагом, окапывались. Ненцы — отец и сын — сидели на нартах, курили, наблюдали. На огневой подготовке старик ненец после каждого выстрела бегал смотреть мишень и приходил расстроенный: переживал за матросов, которые оказались не очень меткими стрелками. Старик повесил на рог оленя пустую консервную банку, ударил его длинной тонкой палкой, которой управляют оленями во время езды, и олень побежал. Старик подождал, пока он отбежит подальше, вскинул свою старую берданку и выстрелил. Банка слетела с рога. Старик разулыбался, а матросы покраснели. У Чупахина ходили желваки на скулах, он мучительно переживал позор.

Старик прирезал молоденькую важенку матросам на мясо. Подставил кружку к ее горлу, набрал свежей крови и выпил, потом предложил морякам. Все отказались. Мальчик перевел слова отца:

— Кровь пить в тундре надо, цинги не будет.

Но ребята не могли пересилить отвращение. Чупахин сказал:

— У нас в деревне кузнец был, тоже кровь пил. Прирежет телушку и пьет. Здоровый был, красный ходил, а помер сразу.

Офицер проверил вахтенный журнал и здорово отчитал Чупахина за то, что тот ушел проверять ловушки один. Строго-настрого наказал в тундру поодиночке не ходить. Напоследок офицер сказал, чтобы берегли патроны.

— НЗ не трогайте. Постараемся забросить вам патронов, но скоро тундра тронется и, сами понимаете, дороги не будет. Так что, возможно, до лета придется обходиться тем, что осталось у вас. Ну да у вас тут не фронт. Поменьше по воронам стреляйте.

— Их здесь нет, — сказал Чупахин.

— Я к слову.

— Ясно.

И снова резко обозначились оленьи рога на солнечном полукруге, снова нарты понеслись к горизонту. Моряки махали им вслед. А олени становились все меньше и меньше, покуда не пробежали по самому краешку огненного светила и скрылись за горизонтом вместе с ним.

И снова остались матросы одни, связанные с внешним миром только тоненьким и ненадежным нервом радиоволны. И опять началась тихая жизнь и скучная служба, но все же было веселее: солнце взошло и будет теперь с каждым днем все дольше задерживаться на небосводе и еще потому, что все послали с офицером рапорты командованию с просьбой отправить их на фронт. Офицер хотя и покачал головой, но рапорты взял.

Глядишь, и вправду сменят их летом, может, и повезет еще — попадут на фронт. Была и еще радость — все получили письма из дому. По нескольку штук. И свои отправили с офицером. Виктор в который раз перечитывал письмо от Веры, одноклассницы. Она писала, что в десятом классе остались одни девочки. Ребята все на фронте. Четверо уже погибли: двое под Ленинградом, один в Крыму, а последний, Лешка Макаров, совсем недавно на Брянщине. Еще она писала, что Ира ушла работать санитаркой в госпиталь и теперь учится в вечерней школе и собирается после десятилетки пойти в медицинский институт, а сама Вера пойдет в педагогический.