Тихий пост

Задыхаясь от испуга и напряжения, Виктор на четвереньках, боясь потерять секунду на то, чтобы встать на ноги, бросился к автомату. Вскочил на ноги. Почувствовал, как они дрожат и как бешено стучит сердце.

Оскользаясь по сыпучему плитняку, он спустился вниз, поднял финку из грязи, обтер ее о штанину и вложил в ножны.

— Хенде хох! — сказал он и не узнал своего голоса, хриплого и сдавленного.

Немец не поднимался.

Виктор не сразу понял, что когда он забрыкался, то попал немцу коленкой в пах. И это спасло Виктора.

— Хенде хох, сволочь! — заорал он и вскинул автомат. — Ауф! Встать!

Сипло дыша, немец поднялся и стоял, качаясь и полуподняв руки над головой, глядел исподлобья, в глазах его был страх.

— Вмазать бы тебе сейчас, сволочь! — сказал Виктор и впервые в жизни выругался.

— Вмазать бы тебе сейчас! — повторил он. — Да нельзя, гад! Ком!

Немец нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Шнель, шнель! — прикрикнул Виктор.

Немец стал взбираться на косогор.

— Будем делать волокушу, — сказал Виктор наверху. — Опусти руки. Работать надо. Арбайт!

Он показал немцу, как надо делать волокушу.

— И смотри! Если кинешься, то конец тебе. Капут! Ферштеен? — Виктор выразительно потряс автоматом.

Немец принялся плести из ветвей волокушу. Виктор рубил ветки, не спуская настороженных глаз с немца.

Кончив резать ветки, Виктор долго глядел на тускло блестевший нож. Его прошиб холодный пот от мысли, что вот от этой острой стали мог бы умереть. «Если он шагнет в сторону — конец ему», — твердо решил Виктор о немце.

Они сделали волокушу. Угробили на это почти целый день. Из поясных ремней смастерили постромки.

— Что у него тут написано? — спросил Виктор, показывая Генке тускло блестевшую бляху немецкого ремня. На ней были вытиснены какие-то слова и орел.

— «Гот мит унс», — тихо сказал Генка. — По-ихнему, «с нами бог».

— С ними бог! — усмехнулся Виктор, окидывая глазами пленного. Он хорошо помнил взгляд немца, когда у того в руках была финка.

Генку положили на волокушу.

— Надевай винтовки! — приказал Виктор и подал немцу незаряженные винтовки. — Тащи! И давай впрягайся.

Сам первым взялся за ремень. Сделали несколько шагов, остановились отдышаться.

— Бросьте меня, — слабо подал голос Генка.

— Ты что? В своем уме?

— Со мной не дойдете, а его надо быстрее доставить.

— И его доставим, и тебя. Он же тебя и притащит. Он здоровый.

— Не дойти со мной.

— Ты соображаешь, что говоришь? Замолчи! — прикрикнул Виктор.

Генка разговоров больше не заводил. Шли зарослями ползучего жесткого ивняка, с мелкими и твердыми, будто из жести, листочками. Сучья, цепляясь за штаны, мешали идти. Генке приходилось совсем плохо: ветки царапали ему лицо.

Кончались заросли кустарника, начиналось или болото, пятнистое, как шкура леопарда, с белой травой пушицей, или мелкие и острые камни.

Обессиленные, остановились на ночлег.

Внезапно ахнул гром, раскололось небо, и длинная молния осветила тундру неестественно белым светом. Резко похолодало, и начался дождь со снегом. Колючая крупа обжигающе секла лицо, руки, забивалась за ворот бушлата.

Снежная буря разгулялась по тундре. Люди плотно прижались друг к другу, стараясь сохранить остатки тепла. Холод сковывал тело, коченели руки. «Неужели конец? Только бы не уснуть! Только не уснуть!» — думал Виктор, чувствуя, как обманчивое тепло поднимается откуда-то с ног, разливается по телу, парализует волю, усыпляет.

— Ген, ты не спи. Слышь, спать нельзя — загнемся.

— Не сплю, — доносило полухрип-полустон, глухо, как из могилы.

Виктор заставлял себя подниматься, прыгал, приседал, хлопал руками по одеревенелым бокам. Ветер, прошитый колючим снегом, бил наотмашь по лицу, валил с ног. Буран гудел, все больше и больше набирая злую силу. Виктор поднимал немца, и они боролись, стараясь разогреться. Виктор чувствовал в чужих руках враждебность, чувствовал, что немец сильнее, и это пугало. Немного разогнав кровь и отглотнув из фляжки, они падали рядом с Генкой, прижимались к нему.

Сейчас бы костер, капельку огня, глоток горячей воды!

Долгим, нескончаемым кошмаром тянулась пурга. Время замерло над ними, оставив их лицом к лицу с разбушевавшейся стихией, наглухо замкнув в ледовом хаосе.

Когда кончилась вьюга, они не узнали тундру. Снежная пустыня простиралась перед ними. Пасмурное небо набухло свинцовой тяжестью и высевало хрусткую колкую изморозь.

Виктор встал, с трудом распрямил закоченевшее тело. Отгреб засыпанного снегом Генку.

— Жив?

Генка медленно поднял синие веки, равнодушно и как бы из далека поглядел на друга.

— На, хлебни. — Виктор подал фляжку.

Генка слабо повел головой и закрыл глаза. У него, как у покойника, заострилось обескровленное лицо. Виктор испугался: «Умрет!»

— Слышь, Ген, хлебни! — затряс он друга. — На! Хлебни!

Поднес фляжку к почерневшим Генкиным губам, насильно влил глоток.

— На еще!

Генка глотнул еще. Виктор начал растирать ему руки снегом.

— Во-от, — нараспев говорил Виктор. — Во-от, сейчас…

А что «вот», что «сейчас», и сам не знал.

Генка медленно оживал.

— А как он? — повел глазами Генка.

Только теперь Виктор вспомнил о немце.

— Вставай! — приказал Виктор. — Ауфштейн!

Немец попытался встать, но упал.

Синие, как и у Генки, веки его были закрыты, черная щетина клочьями торчала на провалившихся щеках.

— О-о, майн гот! — выдохнул облачко пара немец.

— «Майн гот, майн гот»! — озлился Виктор. — Хоть бы ты сдох!

— Дай ему выпить, — донесся шепот Генки.

— Айн глоток только. — Виктор подал немцу флягу и показал один палец. — Айн! Ферштеен?

Немец протянул скрюченные пальцы и не мог взять фляжку. Застонал.

— Ну, навязался ты на нашу голову! — процедил сквозь зубы Виктор. — Давай руки! Хенде давай! Гебен хенде.

Немец протянул руки, и Виктор стал яростно растирать их снегом. Немец стонал, морщился, по провалившимся щекам текли мутные слезы.

— О-о! О майн гот, майн гот, — повторял он хрипло. И обреченным взглядом скользил по безжизненным снегам.

— На! Пей! — снова подал фляжку Виктор. — Айн глоток. Да поменьше глотай.

— Яволь, — прохрипел немец.

Закоченевшими пальцами немец взял фляжку, судорожно глотнул и умоляюще уставился на Виктора. Виктор смотрел на осунувшееся черное лицо пленного, на острый, в щетине кадык, на порванные ветром, кровоточащие губы, и непрошеная жалость шевельнулась в груди.

— Еще айн. — Виктор рассердился на свою слабость. — Нох айн! — крикнул он на замешкавшегося немца. Немец торопливо отглотнул еще.

— Данке шён! — прохрипел благодарно.

— Вставай, вставай! Ауфштейн!

Немец с трудом поднялся.

Одежда на нем, пока он вставал, скрипела. На Викторе и Генке была такая же. Пальцы у Виктора совсем закоченели. Он дышал на них, совал в рот — не помогало. Сообразил сунуть их себе в штаны, между ног. И держал там, пока их не начало покалывать, пока не вернулась к ним способность шевелиться.

— Берись! — приказал Виктор. — Ком!

Немец взялся за ремень, и они потащили. Снег лежал сырой, рыхлый. Волокуша проваливалась, тащить было тяжело. Глоток шнапса согрел, разогнал кровь, но в животе по-прежнему резало от голода. Чувство сытости, временно наступившее после глотка спиртного, прошло, и есть захотелось пуще прежнего, но в кармане лежала только одна, последняя галета, которую Виктор берег для Генки.

Солнце в разрыве хмари осветило снег, но он не заискрился, не засиял, а матово налился молочным светом, набряк влагой, и идти стало еще труднее. Вместо зелени и удивительных полярных цветов, что буйно цвели вчера под арктическим солнцем, теперь была сплошная белая скатерть, кое-где расшитая торчащими из-под снега головками красных северных маков.