Страница 25 из 44
Покрывшись холодными мурашками, Данилка повернул ключ в замке, и металлический хруст отдался в сердце. Набрав воздуху, будто собираясь кинуться в ледяную воду с моста, как когда-то в родном селе, Данилка толкнул дверь. Она неожиданно легко подалась, и в лицо пахнуло комнатным запахом. Обмирая, он шагнул в темноту, нашарил на стене выключатель, и свет выхватил из мглы знакомые предметы. Комната стала знакомой и привычной, и ничего страшного не было в ней. И репродуктор молчал.
Данилка обошел комнату, прикасаясь руками к привычным предметам, постоял у шкафа, послушал, что там, в пустых комнатах. Тихо. Он выключил свет и вернулся в кухню, снова зачем-то запер дверь на замок.
Данилка сел на стул, раскованно вздохнул и усмехнулся своим страхам. И только было облегченно расслабился, как произошло что-то дикое и страшное. Он вдруг увидел, как к его ноге подкатил по полу какой-то маленький серый шарик, встал на задние лапки и глянул - о ужас! - Данилке прямо в глаза черными блестящими бусинками, в которых было что-то человеческое. У Данилки от дикого страха зашевелились волосы на голове.
Сколько они так смотрели друг на друга, заледенев и не дыша, Данилка не знал. Наконец у него прорезался голос, и, почти теряя сознание от ужаса, он слабо вскрикнул.
И мышонок исчез. Будто и не было его.
Данилка дико смотрел на то место, где только что было это страшное и живое, и сердце загнанно колотилось. Он водил глазами по тускло освещенной кухне, и ему снова стало казаться, что кто-то стоит и дышит за дверью, что кто-то пристально смотрит в щель ставни снаружи и под чьими-то ногами поскрипывает крыльцо.
Данилка почувствовал себя обложенным со всех сторон, и ему оставался только угол, в котором он сидел, притиснув спину к холодной стене. На столе же перед ним лежали варежки с только что красиво написанной надписью: "Дикий Вепрь Арденский".
По ставням хлестал дождь, порывами налетал ветер и ударял в стену, пробуя ее крепость, тревожно и глухо шумели голые тополя, где-то далеко-далеко, казалось, на краю света, тоскливо кричали паровозы.
Сколько так сидел Данилка, он не знал. Сидел, пока не услышал, как хлопнула калитка, как проспешили шаги по мосткам вокруг дома, как скрипнули ступеньки крыльца и торопливый настойчивый стук раздался в сенную дверь. Он уже по шагам знал, что это мать, что она сейчас пугливо озирается в ненастной темноте и нетерпеливо ждет, когда он откроет. Данилка сделал над собой усилие, встал, подошел к кухонной двери и крикнул:
- Кто там?
- Я, Данилка, я! - глухо донесло через две двери голос матери. И хотя он знал, что это голос матери, он все равно вздрогнул от него.
- Мам, ты?
- Я, сынок, я!
Данилка снял тяжелое ведро с углем с крючка, открыл дверь и шагнул, как в омут, в холодные темные сенки. Сенки тоже могли таить опасность, мог кто-нибудь выйти из кладовой или в самих сенках стоять. Каким образом этот "кто-нибудь" мог попасть в сенки, Данилка не думал, а вот что стоять он мог там - думал.
В сенях ни зги не видать. Данилка по памяти сделал два шага до сенной двери и еще раз спросил:
- Это ты, мам?
- Я, я, - торопливо ответила мать, - открывай быстрей!
Данилка скинул крючок, и в дверь ворвался сырой ветер с дождевыми брызгами, вместе с ним нырнула мать и тут же молниеносно накинула крючок. Она на миг замерла, прислушиваясь к наружным звукам, но, кроме заунывного ветра и шума дождя, ничего не доносилось, и она перевела дыхание.
- Показалось, что кто-то от калитки идет.
Они вошли в теплую кухню, в свет, в безопасность. Мать, быстро накинув крючок на дверь, уже говорила по-домашнему, облегченно:
- Ну вот я и дома, вот и хорошо.
Она радовалась, что благополучно добежала домой, потому как однажды в черной, непроглядной ночи догнал ее мужик и молча стал стягивать шаль. Мать вырвалась и побежала что было сил и все время слышала за собой тяжелые, чавкающие по грязи настигающие шаги. Она тогда прибежала ни жива ни мертва и колотила в дверь так, что перепуганный Данилка долго не мог найти крючок на двери в сенках.
А теперь, весело и довольно оглядывая кухню, она снимала с себя мокрое пальто, мокрый платок и отряхивала их у печки над дровами, лежащими на железном листе перед дверцей. Влажные щеки ее настыли, руки тоже, и она грела их, прикладывая к печке, и возбужденно вздрагивала от тепла, оттого, что она дома и все хорошо.
- Ну как ты тут? - спросила она, постепенно успокаиваясь.
- Там что-то падало, - сказал Данилка и, кивнув в сторону пустых комнат, почувствовал, как снова кожа начинает покрываться пупырышками.
- Там? - с тревогой переспросила мать, но тут же успокаивающе сказала: - Ставни на месте, я смотрела.
У Данилки отлегло от сердца.
Они отперли дверь в комнату, и мать включила свет. Все было на своих местах: и кровати, и стол, и огромный шкаф, блестевший стеклами, за которыми стояли милые Данилкиному сердцу книги.
- Хоть бы отец скорее приехал, - вздохнула мать. - Встречал бы меня из техникума. А то мы с тобой совсем пужливые стали. Ты уроки сделал?
Данилка кивнул.
- Тогда давай чай пить. Я в магазин забегала, ирисок тебе взяла и халвы. Ух, и знобко на улице, совсем погода испортилась. Снег, поди, скоро ляжет.
Пили чай, и мать рассказывала, как ее вызывали к доске и как она быстро решила задачу по алгебре. Рассказывала и радовалась.
- А потом была история, и историк рассказывал, что творится в Германии. Фашисты людей в тюрьмы сажают, в лагеря, книги жгут на кострах, к войне готовятся. Историк говорит, что Европа теперь как пороховой погреб, только фитиль поднеси - пыхнет война. Вон уже в Испании началось. Спать хочешь?
Данилка осоловел от горячего чаю, душевно успокоился в присутствии матери, и его потянуло в сон.
- Ложись, а я тесто замешу, пирожки испечем.
Данилка лег в холодную постель, и, пока угревался, сон прошел. Он смотрел на ковер, на котором мать вышила озеро, камыш, взлетающего селезня, вспомнил, как он ездил с отцом на охоту, как бегал с мальчишками в степь, и ему невыносимо захотелось снова уехать в родное село, к своим дружкам, к деду Савостию, чтобы гонять лошадей в ночное, бегать на речку ловить пескарей или залиться в степь на целый день.