Страница 26 из 28
Филь впервые приехал в Москву, и здесь, в столице, у него не было ни родных, ни знакомых. Два дня он прожил у меня, а потом его поместили в одно из общежитий Главзолота под Москвой. Ежедневно он приезжал ко мне, и мы по нескольку часов беседовали с ним в присутствии стенографистки, которая записывала его воспоминания. А в свободное время Филь подолгу бродил по улицам, любуясь красотами Москвы, где он давно мечтал побывать.
Незаметно, но пристально присматривался я к этому человеку во время наших бесед. Обращало на себя внимание то, как рассказывал он о защите крепости. Филь вспоминал о жарких боях во дворе цитадели, о штыковых атаках на мосту, о яростных рукопашных схватках в здании казарм и говорил об этом всегда так, словно лично он только наблюдал события со стороны, хотя из его рассказа было ясно, что он находился в самой гуще борьбы. Он описывал подвиги своих товарищей, восхищался их мужеством, бесстрашием, но, когда я спрашивал его о нем самом, он хмурился и, как бы отмахиваясь от этого вопроса, коротко говорил;
- Я - как все. Дрался.
Это была та особая щепетильность, строжайшая скромность в отношении себя, какая бывает свойственна людям исключительной честности и требовательности к себе. И в самом деле, когда я впоследствии нашел других однополчан Александра Филя, все они рассказывали мне о нем как о смелом, мужественном бойце, всегда находившемся в первых рядах защитников крепости.
Я замечал, как постепенно меняется и поведение Филя. Мало-помалу исчезала та угрюмая настороженность, которая бросалась в глаза при первом нашем свидании. Видимо, слишком часто там, на Севере, этот человек встречал предубежденное, недоброе отношение к себе, и он ожидал, что и здесь, в Москве, его примут подозрительно и враждебно. Но этого не случилось, и понемногу стал таять тот ледок недоверия и отчужденности, который Филь так долго носил в душе.
И все же остатки этого отчуждения нет-нет да и давали себя знать. Как-то, когда речь зашла об одном из первых боев в крепости, я стал особенно дотошно расспрашивать Филя о подробностях этого боя, сопоставляя его рассказ с рассказом Матевосяна. И вдруг Филь угрюмо сказал:
- Я знаю, вы все равно мне не верите. Ведь я - бывший пленный, изменник Родины. На этот раз я рассердился.
- Как вам не стыдно! - с сердцем сказал я. - Если бы вам не верили, зачем бы стали вас вызывать сюда из далекой Якутии, тратить на вас государственные деньги?
Он тут же почувствовал несправедливость своего замечания, попросил извинения и при этом разнервничался так, что мне опять пришлось его успокаивать.
Как я и ожидал, воспоминания Филя были очень интересными и не только дополняли рассказы Матевосяна и Махнача, но и давали мне возможность восстановить картину боев в центральной цитадели в самые последние дни июня 1941 года. Это была поистине величавая картина стойкости и мужества советских людей, картина, одновременно полная и глубокого трагизма, и подлинной героики.
ТАК СРАЖАЛИСЬ ГЕРОИ
Давно смолк дальний гул пушек на востоке - фронт ушел за сотни километров от границы. Теперь в моменты ночного затишья вокруг крепости стояла тишина глубокого тыла, нарушаемая лишь ноющим гудением бомбардировщиков дальнего действия, проплывающих высоко в небе. Но затишье случалось редко - обстрел крепости и атаки пехоты не прекращались ни днем, ни ночью: противник старался не давать осажденным отдыха, надеясь, что измотанный в этих непрерывных боях гарнизон вскоре капитулирует.
С каждым днем становились все более призрачными надежды на помощь извне. Но надежда помогала жить и бороться, и люди заставляли себя надеяться и верить. Время от времени стихийно возникал и мгновенно разносился по крепости слух о том, что началось наше наступление, что в район Бреста подходят наши танки. Эта весть вызывала новый прилив сил у бойцов, они с еще большим упорством отстаивали свои рубежи, и еще яростнее становились их ответные удары по врагу. И хотя слухи о помощи всегда оказывались ложными, они возникали снова, и всякий раз им безраздельно верили.
Когда однажды ночью над крепостью прошел отряд наших дальних бомбардировщиков, их тотчас же узнали по звуку моторов. А когда еще несколько минут спустя где-то далеко на западе, в районе ближайшего железнодорожного узла за Бугом, загромыхали глухие взрывы, все поняли, что советские самолеты бомбят эшелоны противника, и крепость возликовала. Люди закричали "ура!", кое-где открыли огонь по расположению врага, гитлеровцы всполошились, и их артиллерия тотчас же возобновила обстрел цитадели.
В другой раз над крепостью днем появился наш истребитель. Одинокий советский самолет, неведомо как залетевший сюда с далекого фронта, неожиданно вынырнул из-за облаков, снизился над Центральным островом и, сделав круг, приветственно покачал крыльями, на которых ясно были видны родные советские звезды. И такое восторженное, неистовое "ура!" разом огласило всю крепость, что, казалось, летчик должен услышать этот многоголосый крик, несмотря на оглушительный грохот снарядов и рев мотора своей машины.
А потом со стороны границы примчалось несколько "мессершмиттов", и настороженно притихшая крепость сотнями глаз взволнованно следила, как истребитель, отстреливаясь короткими очередями от наседающих врагов, уходит все дальше на восток, постепенно взбираясь все выше к спасительным облакам, пока наконец самолеты не растаяли в небе. Но весь этот день в крепости дрались с особенным подъемом, и даже многие тяжелораненые выползли на линию обороны с винтовками в руках. Никто не сомневался в том, что этот одинокий самолет был послан командованием, чтобы ободрить осажденный гарнизон и дать ему понять, что помощь не за горами. Как бы то ни было, неизвестный советский летчик сумел вдохнуть в защитников крепости новые силы и на время внушил им твердую уверенность в успешном исходе обороны.
Но время шло, помощь не приходила, и становилось ясно, что обстановка на фронте сложилась пока что неблагоприятно для наших войск. И хотя люди еще заставляли себя верить в то, что их выручат, каждый в глубине души уже начинал понимать, что благополучный исход день ото дня становится все более сомнительным. Впрочем, стоило кому-нибудь заикнуться об этих сомнениях, как товарищи резко обрывали его. Среди осажденных как бы установилось молчаливое, никем не высказанное условие - не заговаривать о трудностях борьбы, не допускать ни малейшей неуверенности в победе.