Страница 2 из 28
Дядя Саша - Александр Митрофанович Филь. Он появился у нас на Октябрьской одним из первых, хотя и добирался дольше всех. Из гитлеровского концлагеря он прямым сообщением отправился по этапу в сталинский, на Крайний Север. Отсидев ни за что ни про что 6 лет, Филь остался в Алдане, считая, что с клеймом "власовца" на материке ему жизни не будет. Этого "власовца" ему походя навесил следователь на фильтрационном проверочном пункте для пленных, заставив, не читая, подписать протокол.
...Подробности этих трех и многих других не менее драматичных судеб воссозданы на страницах главной книги моего отца - Сергея Сергеевича Смирнова - "Брестская крепость". Главной не только потому, что она в памятный год 20-летия Победы была удостоена Ленинской премии, и даже не потому, что работе над "Брестской крепостью" он отдал большую часть своей жизни в литературе. Насколько я могу судить, именно в период работы над этой книгой он сформировался как личность и как писатель-документалист, заложил основы своего в чем-то уникального творческого метода, возвращавшего из небытия имена и судьбы живых и мертвых. Тем не менее на протяжении двух десятков лет "Брестская крепость" не переиздавалась.
"Рукописи не горят", но они умирают без читателя. И до недавнего времени книга "Брестская крепость" была в предсмертном состоянии.
В начале 70-х один из защитников Брестской крепости Самвел Матевосян был исключен из партии и лишен звания Героя Социалистического Труда. Ему вменялись в вину административно-хозяйственные злоупотребления вроде превышения полномочий и использования служебного положения - Матевосян занимал пост управляющего крупным производственным трестом геолого-разведочного управления цветной металлургии Совмина Армении. Не берусь здесь обсуждать степень нарушения им норм партийной этики, но удивляет одно: правоохранительные органы свои обвинения сняли "за отсутствием состава преступления". Тем не менее я отлично помню, как за год до смерти отец пришел домой с серым, в одночасье постаревшим лицом - из Горького сообщили, что в Волго-Вятском издательстве рассыпали набор "Брестской крепости", а отпечатанный тираж пустили под нож - всякое упоминание о якобы провинившемся С. Матевосяне требовали из книги убрать. Как это случается еще и по сей день, тогда, в годы "расцвета застоя", дала о себе знать дикая нелепость сталинизма - от навета, каким бы чудовищным и незаконным он ни был, человеку не отмыться. Мало того, под сомнение ставилась вся его жизнь до и после случившегося. И никакие свидетельства очевидцев, однополчан, товарищей по работе в счет не брались - работа шла по накатанным рельсам тенденциозного подбора "фактов" и фактиков, хоть каким-то образом могущих доказать недоказуемое.
Шестнадцать лет обивал этот глубоко пожилой человек, ко всему еще и инвалид войны, пороги различных инстанций в упорной надежде добиться справедливости; шестнадцать лет книга, удостоенная высшей литературной премии нашей страны, пролежала под спудом ведомственного запрета. И до последнего времени невозможно было достучаться до чиновников, объяснить им, что композиция и строй литературного произведения не поддаются административному окрику и попросту разваливаются.
В эпоху брежневского безвременья все попытки оживить книгу наталкивались на непробиваемый "слоеный пирог" всевозможных властей. Сначала на верхних этажах шли сладкие заверения в необходимости переиздать, вернуть "Брестскую крепость" в круг литературы. Затем средний "слой" - пожестче и с горчинкой - покусывал книгу: речь шла уже не только об "изъятии" С. Матевосяна, но и Петра Клыпы, и Александра Филя; пока, наконец, дело не упиралось в абсолютно непробиваемую стену, точнее, в вату, где бесшумно гасились все усилия. А письма наши, очередные просьбы о встречах - как камушки в воду, впрочем, даже и кругов не было... И уже потянулись сведения о том, что где-то какой-то официальный лектор публично заявил, что "герои Смирнова - липовые", и тому подобные прелести.
К счастью, времена меняются - "Брестская крепость" возвращается к читателям. Возвращается, чтобы еще раз поведать людям о том, как удивителен Человек, каких высоких нравственных образцов способен достичь его дух...
И все же, прошедшие годы запрета не идут из памяти, и когда я с тупой болью думаю об этой горестной истории, мне вдруг открывается странная черта отцовской судьбы - после смерти он как бы повторяет дорогу возвращенных им к жизни людей, обреченный испытать ее неровности собственной душой, заключенной в книге "Брестская крепость". Знать бы ему все это тогда, в пятидесятых...
Но нет!.. Не нужно было это печальное предвидение тогда, на исходе пятидесятых. Тогда его живой труд, зримо воплощенный в этих рано постаревших людях, гордо шагал по московским улицам. Наши соседи уже не опасались за сохранность своих квартир, а радостно улыбались, завидев кого-нибудь из них - теперь их знали в лицо. Прохожие узнавали в толпе, жали руки, вежливо и уважительно похлопывали по плечам. Бывало, и я шел с ними, в отблеске всенародного признания, по случаю перепадавшем и мне, поскольку был по-детски тщеславен. Для меня-то все они были никакими не знаменитыми героями, а близкими друзьями, почти что родственниками, запросто ночевавшими на моем диване. А это, согласитесь, греет душу.
Но отец!.. Отец прямо-таки упивался происходившим. Это было дело его рук, ощутимый результат его энергии, которая гнала его за тысячи километров в глухие медвежьи углы, сталкивала с непробиваемым бездушием царившей системы.
Ведь это он ночами на кухне читал десятки, потом сотни, а потом и тысячи писем, заваливших квартиру, - открыть летом окно стало проблемой: сначала нужно было переместить толстенные стопы конвертов, покрывавших подоконники. Это он проштудировал тысячи единиц документов во всевозможных архивах - от военного до прокуратуры. Это он первым после Родиона Семенюка потрогал в 55-м хрупкую ткань полкового знамени, зарытого в каземате крепости в дни обороны и вырытого теми же руками. Было чем восторгаться все теперь материализовалось в людях, окружавших его.