Страница 39 из 83
Наш маршрут: Париж - Австрия - Германия - Польша - Москва. Провожатый посоветовал нам взять с собой что-нибудь поесть, чтобы не толкаться лишний раз в ресторанах и не быть в поле зрения любопытных. И это нам было понятно: ведь в те годы в загранкомандировки ездило очень мало Советских людей, и если наш человек где-то появлялся за рубежом своей страны, то на нем сосредоточивалось пристальное внимание.
На границе с Польшей проводник вагона дружески предупредил нас, что будет жесткий таможенный досмотр.
У меня было несколько испанских фотографий. Теперь стало ясно, что держать при себе их нельзя. С болью в сердце я разорвал их на мелкие кусочки и развеял по ветру. Через час после предупреждения проводника в вагон вошел польский офицер в сопровождении патруля пограничной службы. Они не церемонились. Когда очередь дошла до меня, офицер грубо вырвал из моих рук бумажник, достал мой паспорт и, глядя в глаза, спросил имя и фамилию. Я четко ответил.
Вдруг пальцы офицера что-то нащупали в бумажнике. Оказывается, за подкладку случайно попала испанская монета - пять песет. Офицер извлек монету и, держа ее перед моим носом, задал вопрос:
- Откуда едете?
- Из Парижа, - ответил я.
- Там франки, а это песеты, - отчеканил офицер.
- Я коллекционер.
Офицер швырнул монету в бумажник и потребовал, чтобы я вышел из вагона для какого-то уточнения. Я не двинулся с места, и в этот момент Сенаторов, Душкин и Шевченко встали между мной и офицером. Сенаторов спокойно заявил:
- Господин офицер! Мы товарища не оставим, если потребуется, сойдем вместе.
На этом инцидент был закончен. Поезд пересек последнюю границу - и мы на родной земле!..
В Москве я долго не задержался. Получив двухмесячный отпуск, сразу же направился в Куйбышев.
И вот за окном вагона поля и перелески, занесенные российскими снегами, знакомые названия станций и полустанков на землях рязанских, пензенских, сызранских и наконец мой родной город.
Выхожу из вокзала. Все так, как было, только на привокзальной площади вырос огромный многоэтажный дом. Я все время ускоряю шаг и уже не иду, а почти бегу. Вот и последний поворот с Рабочей на Садовую. От самого угла увидел свой забор и покосившиеся ворота, выкрашенные мною суриком еще много лет назад.
...В тот вечер мы долго говорили с матерью, вспоминая трудные годы нашей жизни, пили чай из самовара с моими любимыми пирожками с картошкой. В голландке потрескивали горящие дрова, небольшое оконце мороз разрисовал замысловатыми узорами. В доме, где прошли годы детства и юности, было по-прежнему уютно.
Утром я решил посетить свой лесопильный завод. Шел старым, нахоженным путем. С каким-то особенно торжественным чувством вступил на территорию завода в надежде увидеть кого-то из прежних рабочих, но на пути встречались все незнакомые. лица. Когда подошел ближе к первой раме, увидел широкоплечую сутулую фигуру. "Да ведь это дядя Степан", - подумал я.
Он стоял ко мне спиной, подготавливая к распилу очередное бревно.
- Здравствуй, дядя Степан! - крикнул я громко, чтобы мой голос дошел через шипящий звук пил.
Старик обернулся и несколько секунд безучастно смотрел на меня, а потом улыбнулся, снял рукавицы и неуверенно крикнул:
- Неужто Борька?
- Так точно, дядя Степан!
- Да ты откуда взялся?
- Приехал в отпуск.
- Ну и дела, ну и дела! В каком же ты чине ходишь, слыхал, будто в летчиках?
- Я и есть летчик, а звание - майор.
- Ну и дела, ну и дела! - покачал головой старик и, сказав своему помощнику, чтобы тот посмотрел за рамой, крикнул: - Пойдем, в тепле поговорим!
В теплушке дядя Степан рассказал, что директор завода товарищ Коровин ушел года три назад на партийную работу, что ходят слухи о скором закрытии завода, всю набережную будут расчищать, чтобы построить новую, красивую. По секрету рассказал и о том, что давно уже закрыли все шинки, приходится ходить на гору в магазин.
Забыл, значит, дядя Степан те времена, когда мы, комсомольцы лесозавода, входившие в самарскую дружину "красной кавалерии", упорно боролись с шинкарями, расплодившимися в годы нэпа, пока окончательно не разделались с ними.
Когда все новости были рассказаны, я попросил у дяди Степана разрешения пропустить несколько бревен через раму, вспомнить свою прежнюю профессию.
- Что же, если не забыл, валяй, только сними шинельку, а то как бы полы не запутались в роликах. Вот возьми спецовку моего сменщика.
Я снял шинель и взял брезентовую куртку.
- А ну, погоди, - вдруг остановил меня дядя Степан, - это никак ордена? Да ты что же мне раньше не сказал? Ну и дела! Вот такой наш эскадронный в восемнадцатом году получил, а это, видно, орден Ленина?
Я кивнул.
- Когда же ты успел?
- Я тоже воевал, дядя Степан.
- Уж не в гражданскую ли? - съязвил дед.
- Нет, вот только что с войны. В Испании воевал.
- Это где и такое?
- Далеко, дядя Степан, за тридевять земель,
- Эка куда тебя нечистая носила!
Мы вышли из теплушки. Я взял цапку и уверенно вправил первое бревно в ролики. Пилы врезались в древесину и выбросили маленькие фонтанчики опилок.
- Молодец, Борька! - крикнул дядя Степан. - Посмотрел бы на тебя твой покойный дед Иван Смирнов... Ведь это он установил эти рамы. Только он и мог управиться со шведскими машинами. Лучшего слесаря во всей Самарской губернии не сыскать было. - Дядя Степан помолчал немного и опять крикнул: - В каком году с завода ушел-то?
- В двадцать девятом, добровольцем в авиацию, - ответил я.
- Значит, восемь годов прошло, как рукавицы снял, Ну и дела!..
В небе над Халхин-голом
На всяком военном аэродроме военный летчик найдет друзей или знакомых своих друзей. Но вот чтобы так, сразу, собралось столько воздушных бойцов под одной крышей - такого я не припоминал.
До начала совещания в Наркомате обороны оставалось всего несколько минут, а в зале заседаний все еще стоял гул от радостных возгласов, приветствий, поздравлений. Многие из нас давно не виделись друг с другом, и за это время почти у всех на гимнастерках появились боевые ордена. Обычно при встрече пилотов разговор забирался в самые дебри авиационной техники и высшего пилотажа. Но на сей раз всех нас волновало другое: что нам скажет Нарком обороны?
Шел тревожный 1939 год. На Западе только что кончилась война в Испании, и фашистская угроза нависла над всей Европой. На Востоке японские империалисты, заняв Маньчжурию, продвигались в южные и центральные провинции Китая.
Мы ждали Наркома обороны и терялись в догадках: почему на совещание вызваны только авиаторы, к тому же по персональному отбору, из самых разных мест. И вот он начал:
- Мы собрали вас сегодня, товарищи летчики, в связи с важными событиями. 11 мая японо-маньчжурские пограничные части нарушили государственную границу дружественной нам Монгольской Народной Республики...
Все наши предварительные предположения были очень далеки от сказанного. Но достаточно было этих нескольких слов, чтобы понять дальнейший ход совещания. Коротко пояснив общую обстановку в районе озера Буир-Нур, К. Е. Ворошилов главное внимание уделил действиям авиации противника. 28 мая японские самолеты неожиданно атаковали два аэродрома, расположенные в глубоком тылу, и в течение примерно десяти минут уничтожили часть стоявших там самолетов. Лишь одна эскадрилья успела подняться в воздух. Она и вступила в бой с самураями. Нарком подчеркнул, что в результате первого воздушного боя только двое из летчиков вернулись на свою базу, остальные были сбиты. А японцы в этом бою не потеряли ни одного своего самолета.
Почувствовав себя хозяевами монгольского неба, самураи стали беспрепятственно расстреливать мирных скотоводов. Ворошилов уточнил еще некоторые подробности и закончил обращение к нам:
- Вот, дорогие товарищи, потому-то мы и вызвали вас, уже имеющих опыт боев в Испании и Китае. Товарищ Сталин уверен, что вместе с другими летчиками вы сумеете добиться коренного перелома в воздушной обстановке в Монголии.