Сингапурский квартет

По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.

— Большой привал скоро… У райского озера Сого-нур. Оно, правда, не стоит на месте. В дни моего детства было восточнее, — сказал Цинь. — Там потеплеет.

Озеро обмануло караванщика. Исчезло совсем. И поэтому в полдень не остановились, как ни устали верблюды. Тревога погоняла на заход солнца, к другому озеру — Гашун-нур.

Сначала показался табор кочевников, а уже потом берег. Место оказалось занятым. В латаных юртах кишели оборванцы, называвшиеся таджиками. Дикари исповедывали буддизм, но, по словам караванщика, грешили против заповедей Просветленного — употребляли в пищу плоть животных. Цинь считал таджиков ничтожествами, поскольку они проявляли равнодушие к собственности и позволяли вольно обращаться со своими женщинами. Караванщик не советовал соваться к грязнулям без презерватива. Головы детей, сновавших по табору, покрывала короста наследственного сифилиса.

Сняв вьюки с верблюдов, проспали сутки, за исключением отца, караулившего как обычно товары. Пробудившись, с наслаждением плескались, далеко забредя в мелкое холодное озеро. Смывая псиную засаленность, Клео почувствовал, насколько пропитался за эти недели вонью верблюдов, кожи, попон и овчины…. Кроме обмотавшего чресла тряпкой правоверного Циня, все были голыми, с коричневыми от грязи и загара «ошейниками» и «перчатками», с посиневшими в не снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, не обращая внимания на холод и ветер.

Цинь возбужденно рассказывал, какие впереди теперь легкие тропы, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда, до которого рукой подать, как раз находится назначенное место встречи с агентом хозяина лавки «Точнейших весов для драгоценных металлов».

После купания таджик с клочковатой бородой завалил барана, из глаз которого потекли слезы, и, по локоть вдавив руку в разорвавшуюся под пальцами кожу на брюхе, вытянул из-под ребер живое сердце. Религия запрещала ему орудовать ножом. Терпеливо ждал, когда туша истечет кровью.

Хозяин юрты помолился перед трапезой на своем языке и вдруг сказал на хорошем пекинском диалекте:

— Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?

— Я не знаю, господин, — ответил Клео, пораженный грамотностью дикаря.

— Баран отдал нам все, его жизнь перейдет в нашу…

— Что же, выходит, смерти нет? — спросил Цинь.

— Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.

Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.

— Выходит, — сказал Клео, — самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда что же, не следует желать, по-вашему, достойного свидания с предками?

— Смерти нет, — сказал удивительные слова кочевник. — Всякая видимая смерть, и твоя тоже, мальчик, не более чем путь Будды от хорошего к лучшему, и так без конца.

В проеме под закатанным пологом, словно на картине, были видны овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикоснувшийся к озеру. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.

Таджик ловко нанизывал баранину на шомполы, совал их в огонь, подставляя под бездымное пламя. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.

— Видишь, мальчик, — сказал кочевник, — мясо готово. Что в нем? Жизнь… Она перейдет в новорожденного однажды, когда, возмужав, ты зачнешь его…

— Ну, хватит тебе, старик, жратва вкусная, а вот от разговоров тошнит, — сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. — Не надо было купаться… Вот чихаю. Все болезни от воды. Хорошо хоть… ха-ха-ха… тут нет изобретения заморских дьяволов… Ну, знаете, вода брызжет сверху.

— Брызжет сверху? — спросил таджик.

Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он превзошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.

— Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и вымазан мылом, закрепил он успех.

— Ох, Будда! — сказал человек из юрты.

— Да, под брызжущей сверху водой… От этого все болезни!

— Не так, — сказал солдат, который предал капитана Сы в Шандонмяо. Он стал тугим на ухо после депутатского пинка и получил прозвище Глухой. — В армии заморский инструктор выстаивал под душем каждое утро. И не болел…

— Потому что имел длинный нос, — сказал капрал Ли. — В их носах застревает все. Они высмаркивают вредные элементы в платки и отдают в стирку… Да!

Отара и всадники на берегу разом, как вспугнутые птицы, бросились галопом вдоль Гашун-нур. Срезая по мелководью берег, они поднимали искрившиеся радугой брызги. Раскатились винтовочные выстрелы.

Капрал Ли вскочил, напрягая синюю жилу на шее, закричал:

— Тревога! В ружье! Всем в цепь! Интервал…

— Капрал! — привел его в чувство депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего закатного солнца ладонью. — Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты…

Толкался, пихал заметавшихся, сбивая в кучку. Верблюды недвижно лежали, пережевывая жвачку.

— Капрал и Глухой! Э-э-э… Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится… Быстрее, ещё быстрее!

— А поклажа и верблюды, отец? — спросил Клео.

— Если обойдется, никуда не денутся… Здесь в верблюдов не стреляют. Ваше мнение, уважаемый Цинь?

— Это не бандиты. Мы на другом краю пустыни. Разбойники сюда не таскаются… в юртах поживиться нечем…

— Что скажешь ты? — спросил отец таджика.

— Торговцы платят и не стреляют. Бандиты забирают и тоже не стреляют. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам… Солдаты приходят в пустыню убивать, а поэтому грабят подряд и убивают подряд. Это они. Потому что стреляют в баранов…

Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмотанный одеялом.

От озера на своей лошади охлюпкой летел Глухой, валясь с боку на бок без стремян. Крикнул издалека:

— Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно… Регулярные. Стреляли в баранов.

— Дай мне винтовку, отец, — сказал Клео.

— Заткнись…

Цинь крякнул, сплюнул. У него начиналась икота.

— Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. У него кожаные сапоги, а не стеганые… Да ты знаешь, как одет Сы. Убьете командира, остальные замешкаются. Если же не убьете, отступайте, тяните солдат на себя, покажите, что вас только трое. Постепенно обратитесь в бегство. Ясно? Вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им показалось важнее, чем сразу лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим их спины, ударим с тыла. Ясно?

Глухой, лягнув пятками лошадь, пустил её в галоп.

— Вот такой разговор по мне! — сказал караванщик.

Лин Цзяо развернул одеяло, потом овчину. С хрустом загнал магазин в автомат «люгер 07», второй магазин сунул за ремень на спине. Цинь, дернув затвор, дослал патрон в карабин, обхлопал карманы с обоймами.

— Дай мне твой маузер, отец, — попросил Клео.

— Возьми, — сказал депутат. — Прежде чем стрелять, сдвинешь вот этот предохранитель. Потом нажимай и нажимай… Не целься. Тяни дуло на человека, пока не ощутишь… не ощутишь… В общем, пока не ощутишь, что попадешь!

Они залегли на полу юрты, прислушиваясь, как движется по берегу бой.

— Вот что, сынок, — сказал отец. — Если со мной что случится, забирай верблюдов и уходи с таджиками. Если Цинь не будет отдавать, убей его… и уходи с дикарями. Останешься жить. Это моя воля.

В углу зашелся криком младенец.

— Повернули вдоль озера, — доложил Цинь от двери. — Раз… два… пять… шестерых вижу, депутат!

— А вот и капитан Сы, черепашье яйцо! Да его не узнать! Как высох-то, — пробормотал отец. — Не подстрелили, значит…

Караванщик, выскочив из юрты, вскинул карабин. Водил стволом нелепыми кругами. Отец, ползая на коленях у входа, бил из автомата, дергавшего его руки. Вонючие гильзы сыпались на голову и плечи Клео, который, сжимая маузер, тщетно высматривал врагов. Снаружи что-то вдавилось в полог юрты, по которому пошли рваные дыры.