Понурый Балтия-джаз

Я кивнул.

- Тогда уделите их, пожалуйста, мне, - сказал он.

Следуя за ним, я оказался на задворках основного здания. Чуть в отдалении темнел флигелек, подход к которому не освещался. Мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице с перилами, отделанными позолотой, и вошли в просторный кабинет. Тяжелый письменный стол, длинный стол для совещаний, стулья, диван и кресла, отделанные кожей, ковры, панели вдоль стен, прикрывающие батареи отопления, массивные стеклянные шкафы без книг все было явно из России. С точки зрения стиля топорный размах мастеров из края родных осин впечатлял. Окна оказались плотно зашторены.

Повинуясь жесту Дубровина, я утонул в кожаном диване, выставив колени выше собственных ушей.

- Примете? - спросил он, доставая бутылку коньяка и две рюмки из шкафа. Я кивнул. Он щедро плеснул в каждую. Поднял свою, тоже кивнул и длинным глотком, явно предвкушая, как коньяк вот-вот снимет усталость завершающегося дня, неторопливо выцедил до дна.

Напиток казался первосортным.

- Вы знаете Шлайна? - спросил он.

Я пожал плечами.

- Еще коньяку?

- Можно.

Мне показалось, что он испытывает какое-то странное любопытство ко мне. Ясно было, что Дубровин - из "конторы" и, возможно, высоко стоящий чин в иерархии её Таллиннского стационара. Приглашение в кабинет означало также, что Дубровин имел некое представление о наших отношениях с Ефимом. Но следующий вопрос застал меня врасплох.

- Вы знавали Гущиных?

Я допивал вторую рюмку медленно, как и Дубровин, подбирая ответ.

- Каких именно - Владимира Ефимовича и Марию Ивановну или младших?

Дубровин, мне показалось, даже вздохнул от удовольствия.

- А были и младшие?

- Юрий и Олег. Родились в России, до эмиграции в Ревель... то есть в Таллинн. Сюда они приехали несовершеннолетними и потому в архивах тех лет вы не могли их найти. Я знал их в Бангкоке. Оба в Новой Зеландии женились между прочим, на православных чухонках, отпрысках бегунов из этих же мест... Отцы чухонок были красноармейцами двадцать второго территориального корпуса, то есть эстонского, который почти полностью в июле сорок первого перешел к немцам под Псковом.

- Вам известна история выезда Гущиных в Бангкок?

- В общих чертах. Я видел копию письма, которое Владимир Ефимович послал из Ревеля наследному принцу Сиама, то бишь теперь Таиланда. Гущин служил в охране великого князя Михаила Александровича, брата последнего государя, с которым сиамский принц, кадет и потом лейб-гусар, женившийся на русской в Петербурге, был весьма дружен... Бедствовавший Гущин испросил позволения приехать в пределы Сиамского королевства, получил из Бангкока пособие на дорогу и, насколько мне известно, консультировал там постановку дворцовой охраны до Второй мировой войны.

Дубровин, достав карандашик и клочок бумаги, попросил повторить имена жены и детей Гущина.

- Знаете, это интересно!

- Если мне не изменяет память, они жили в Ревеле в наемной квартире по Большой Юрьевской, дом шестьдесят семь под литерой А, - вколотил я в Дубровина завершающую, я надеялся, проверку весть.

- Вот так память!

- Копия всепокорнейшей просьбы с указанием адреса в рамочке под стеклом висела в холле гущинской виллы не один десяток лет. Можно что угодно забыть, кроме такого... Дети новозеландских Гущиных работают в Бангкоке. Один в отделении Индо-Суэцкого банка на Вайрлесс-роуд... Я преодолел все ваши сомнения относительно моей собственной подлинности, господин Дубровин?

Гущинская чухонка учила Марину эстонскому в Бангкоке. Знал бы об этом Шлайн! Да и Дубровин, упаси боже!

Он отложил бумажку и карандашик. Провел огромной ладонью сверху вниз по лицу, словно пытался стереть выступившую после коньяка легкую испарину. Я услышал его одышку. Ему бы не следовало злоупотреблять горячительным.

- Шлайна действительно здесь нет, - сказал он. - Больше мне нечего сообщить. Может быть, вы хотите ему что-нибудь передать? На тот случай, если Шлайн появится?

- Я сказал об этом госпоже Воиновой.

- Я слышал краем уха, когда входил. Вы не переменили намерение?

- Завтра уехать?

- Завтра уехать.

- Не переменил. А почему это может вас интересовать?

- Вы не просите, чтобы я помог вам... помог вам привести в порядок ваш российский паспорт?

- Понадобится минимум два дня, чтобы ваши эстонские друзья проштамповали его должным образом... Нет, спасибо. Я все оформлю в Берлине. Из Риги самолеты ежедневно. Передавайте привет и мои наилучшие пожелания Ефиму... если этот Ефим в самом деле приехал к вам.

Я едва выбрался из продавившегося дивана. И сразу вошла Воинова, чтобы проводить меня в вестибюль.

Андрей приветливо улыбнулся на выходе. В отличие от госпожи Воиновой.

Все-таки я завернул в Банный переулок. Неоновая стрела на подставке перед лавкой Велле источала теперь малиновые отблески. Отмытый в бане глянцевый скелет папаши Тоодо пил кофе из рекламной фаянсовой кружки, на которой две свиньи - "мистер Фэтти и миссис Чанки" - наслаждались "истинно бразильским напитком".

Новостей от Ефима и сюда не поступало.

Я едва довел "Форд" до Лохусалу. Чтобы побороть сон, я строил планы похищения из джипа "Рэнглера" фотографии мамы и её дочери, которая ждет возвращения папы.

В буфете Прока сидел за дальним столиком лицом к двери.

Новости наконец-то пришли, подумал я.

Глава пятая

Классики

Высокие стволы, раскачиваемые ветром в сосновом бору, издавали дикие звуки - свиристели, выли, пищали. Тропинка едва просматривалась в сером снегу. Прока тащил меня по ней уже минут пятнадцать. Огни пансионата пропали. Мы пересекли дорогу, которая шла из поселка в сторону Палдисского шоссе, и двигались в направлении, противоположном берегу. В глубь континента, хотелось сказать. Вверх, все время вверх - по пологому, заросшему лесом подъему.

- Сильно набрались, Василий Николаевич? Вы вообще-то вполне? В норме, а? - беспокойно спросил Прока.

Он нес ответственность за качественность персоны, которую доставлял к боссу на переговоры. А на казенной службе отбарабанивал вахты спустя рукава.

- Пьяных людей вообще не бывает, - сказал я - Бывает пьяный американец. Пьяный японец. Пьяный китаец. Пьяный немец. Пьяный итальянец...

- Пьяный русак, - подсказал Прока.

- Не дерзи, лейтенантик, - откликнулся я устало. - Я не успел сказать "пьяный молдаванин"... Конечно, я пьяный. Но все пьяницы разные, даже если пили один и тот же шнапс. Мы все разные в пьяном виде... Вдруг начинаешь соображать, что так, как ты сам живешь, пьянствуешь и вообще... люди уже жили и пьянствовали тысячи лет. И спрашиваешь себя: кто же я такой, чтоб быть особенным? А? Прока, ты спрашивал себя об этом? Кто, мол, я такой, чтоб быть особенным?

- Водились бы бабки, - скучно сказал Прока. - Тогда вопросов возникает меньше. А особенный или неособенный... Зависит от технологической необходимости.

- Правильно, Прока. Ты выучил урок. Поменьше философии, побольше наличных, сказал великий калининградский, то бишь кенигсбергский философ Иммануил Кант. Ибо без наличных все остальное не существует, а только мерещится, даже если продается или покупается... Долго еще?

- Осторожно, - сказал он. - Справа бассейн, зимой он пустой, просто выложенная кафельной плиткой яма. Не оступитесь... Чему вы смеетесь?

- Тому, что здесь есть бассейн и к тому же сухой... Как в Париже, например.

- Ну, там их много, - сказал Прока.

Луч галогенной лампы вонзился под ноги и погас. Я приметил, что снег в этом месте сошел. Прошлогодние иголки пружинисто проминались под ногами. Земля прогревалась большим домом.

- Извините, - раздался хрипловатый голос. - Не ослепил? Поднимайтесь сюда. Сюда, господин Шемякин...

Узкая полоска света обозначила на уровне глаз приоткрытую дверь.

Нащупывая ногами ступеньки, я поднялся на высокое крыльцо. Мне положили на спину руку и почтительным нажимом подправили в нужную сторону.