Страница 70 из 78
— Крестный на пути. Готовь пирог.
На почте лежал факс до востребования от Шлайна: «Встреча в Берлине, гостиница «Гамбург», Ландграфенштрассе, 4. Начиная с 25 февраля». Ну, конечно же, не 23-го, когда коллеги Ефима празднуют День Красной Армии!
Сверившись по настенным часам франкфуртского аэровокзала, я подзавел и поставил дату, а также стрелки своих подпорченных швейцарских «Раймон Вэйл» — как раз и было 23 февраля 2000 года, среда, 16.45. Пережидать время до контакта здесь, во Франкфурте, или катить поездом в Берлин?
Так и не решив, я вошел в телефонную будку международного телефона и набрал номер Ляззат в Астане. По моим расчетам, там шел одиннадцатый час вечера.
Рассматривая доисторической постройки красный биплан-истребитель с черным прусским крестом на фюзеляже, выставленный в стеклянном холле, я считал сигналы вызова. Она ответила на девятый, слегка задыхаясь, вопросом:
— Фима?
Она, что же, ждала моего звонка?
— Нет, — сказал я. — На этот раз Бэзил. Фима уступил мне номер телефона, сказал, что ему больше не нужен. Ты ему надоела.
— Фима!
Трудно поверить, что кто-то может ждать моего звонка. Просто так, без дела.
— Нет, это Бэзил. Я же сказал.
— Тогда передай Фиме, что он подонок.
— Вряд ли я увижу его… Как насчет меня? — спросил я.
— Приезжай.
— Приеду, — сказал я. — Фима говорил, что ты классный бабец. Ты в порядке?
— А ты? Что там свистит у тебя? Ты в аэропорту?
— Расскажи, в чем ты одета…
— О, Господи… Не голая, как ты всякий раз.
— Отомсти. Будь голой, когда явлюсь.
— Мне начинать раздеваться, Фима?
Хорошо, что она не путешествует со мной, подумал я. Как любовница и как дочь. У неё не сладкая семейная жизнь. Со мной ещё горше пришлось бы. И сказал:
— Скоро.
Мне показалось, что она собирается всхлипнуть.
— Странно, очень странно, но мне кажется, ты говоришь правду, услышал я.
Мы все сказали друг другу. Я повесил трубку.
Несмотря на успехи по службе, на душе было муторно. Все-таки я женатый человек и не по расчету.
С виадука, по которому шел поезд, в вагонное окно справа я увидел полуразрушенный собор на Курфюрстендамм, грязноватые от снежной слякоти скопившиеся на развороте автомобили, толпы прохожих, потом наехал навес берлинского вокзала «Зоо». Я подобрал сумку и потащился к выходу. На платформе низкорослый тип в сером плаще, без шляпы, с лысиной в грязноватых каплях между седыми лохмами развязно сунул за борт моего пальто рекламный листочек. На ступеньках в подземный переход, где я выбросил его в урну, пришлось обходить ораву таких же личностей, что-то распивавших из пущенной по кругу бутылки в упаковочной обертке. И на площади — ни одного такси.
В подземку спускаться я не стал.
Берлин мне казался более или менее знакомым. Во всяком случае, бывший Западный. Пока я шел в сторону Ландграфенштрассе, до которой от вокзала рукой подать, память подсовывала дурацкие фразы: «Комм шпацирен мит францозише унтер-официрен», «Майне циммер ист гемютлих», «Шайзе». В этом духе. Мне нравилось звучание. Я жалел, что не выучил язык, пока находился однажды в этом городе несколько недель на постое с французским паспортом и по делам майора Випола.
Однокашник по Легиону, ставший, как и я, частным детективом, Дитер Пфлаум устроил тогда для меня, как он говорил, культурную программу высшего класса. В этом районе, то ли на Иоахимсталерштрассе, то ли на Кантштрассе, в рамках этой программы мы, помнится, как идиоты, ржали в Музее эротики у стенда с кальсонами прусского офицера, приспособленными для совокупления в полевых условиях без отстегивания сабли. Среди плетей, цепей и прочего мазохистского инструментария для возбуждения, а также выставленных атрибутов со съемок фильма «Калигула», Дитер выделил «самый интересный экспонат». Пальто и прикрепленную к его полам нижнюю часть штанин. Внешне пальто как пальто, штаны как штаны, но на голом теле. Пальто и штанины, объединенные в нечто общее, распахивались и запахивались. Какие-то чокнутые проделывали такое перед дамами на улице…
Что ещё дикарь по прозвищу капрал Москва знает о Берлине?
Морозец пробирал, и ветер пронизывал широкую Курфюрстенштрассе, за углом которой, у гостиницы «Гамбург» оказалось тихо и безлюдно. Дама у стойки, взглянув на заполненную карточку постояльца, сказала, что номер на мое имя уже забронирован, два дня назад. Четвертый этаж, окна во двор, тихо и тепло.
Я не успел поблагодарить, как она протянула мне телефонную трубку. Ефим сказал в нее:
— Явился, герой… Сходи в сортир и встречаемся через… Сколько тебе времени нужно придти в себя с дороги?
— Пятнадцать минут. Побриться, душ и переодеться. Могу и сейчас…
— Двадцать минут и в боевой готовности внизу, в лобби у камина. Я тут вычитал про роскошный таиландский ресторан. Там и поговорим, так сказать, в обстановке, приближенной к твоей боевой… Сейчас, подожди секунду… сейчас…
— Отсчет времени ты включил или нет? — спросил я. За месяц и пять дней путешествий в одиночку я отвык от команд.
— Вот… «Эддс таиландише специалитатен», Гебенштрассе двадцать, телефон…
Я повесил трубку.
Новость была хорошей. Ефиму включили финансирование операции. Иначе на какие шиши он собирался отдаться гастрономическим извращениям в заведении, где подают экзотические импортные деликатесы? И плохой. Мой так называемый отпуск затянется. Состоявшиеся операции Ефим Шлайн обедами не отмечал. Дело сделано, зачем? Работа же ещё предстояла. Скорее всего, он собирался поиграть в заботливого оператора, которому полагается время от времени оказывать внимание агенту, то есть поговорить с ним о личном, дорогом, близком, выслушать ламентации и высказать слова поддержки и ободрения. Чепуха из учебников, по которым его учили…
Изготовившись телесно и переодевшись, я вспорол подкладку сумки слоновой кожи и достал пластиковый конверт с газетой, на первой полосе которой Первый в Шанском государстве и Второй после меня в Казахстане, как я его называл, рассиживал, раскорячившись, с князем Сун Кха на фоне регалий героинового Шанского государства. Портрет человека, который убил Усмана, снес взрывом стену в ресторане «Стейк-хауз», уложив троих или четверых, включая танцовщицу, и по чистой случайности промахнулся в меня из снайперки с крыши «Титаника». Человек, которого я дважды видел на расстоянии протянутой руки, так же близко, как самого себя сейчас в зеркале над письменным столиком с фирменной папкой гостиницы, закрывающей половину столешницы.
Я вздрогнул. А если он пронюхал про мои отношения с Ляззат?
Не так уж все блестяще у меня получалось.
В лифте я понуро подумал: что же дальше? И ради чего? Ради документов, которые нужны Вольдемару-Севастьяному? Я спокойно, не напрягаясь, достану их через крестника Матье Сореса… Практически уже достал.
В сущности, мне больше нечего делать в этом Казахстане, сказал я себе, разве что преумножить собственным трупом общее число угроханных типом, которого я называю Вторым. А Ляззат — это блажь. От одиночества. Как подобранный во дворе американского детского универмага попугай…
Надо сдать Шлайну собранные материалы и отойти. Не расстраиваться и не злиться. В конце-то концов, Ибраев, Жибеков и остальные опасны только для самих себя. В силу выбранного ими существования и поставленных целей.
Что же касается таиландской полиции, то она готова сотрудничать с конторой Шлайна напрямую. Это я понял определенно. Вот пусть и сотрудничают, если захотят. Без Бэзила Шемякина. Через Та Бунпонга, например. Встретив его на купленной для этой цели квартире в Чимкенте. Чего проще?
Возложенное на меня выполнено добросовестно и качественно. У меня есть полное право требовать, чтобы от меня отсохли.
Это я и собирался сказать Ефиму, который с самодовольным видом попивал что-то горячее из фаянсовой чашки с эмблемой гостиницы «Гамбург», утонув в коричневом кожаном кресле напротив горящего в лобби камина. Он в упор не видел меня, когда я подошел. От горячего запотели очки. Судя по свежей обточке на кромках стекол и сверкающей оправе, новые, купленные здесь, в Берлине.