Страница 36 из 78
— Как бы грех не случился.
— Давай, натирай!
— Это требует опустошающих меня усилий. Не совсем нравственных, уточнил я, откладывая тюбик на тумбочку.
Ляззат, оказывается, опустошали такие же усилия.
Мы заснули вместе потом и проснулись в час пополудни.
Я узнал, что слипы, валявшиеся на её шубке, называются «бергамским замком», скроены из золотой решеточки, стальных цепочек в позолоте и обшитого бархатом стального овала, защелкивающегося на бедрах. Предусмотрительные мужья эпохи Ренессанса, отправлявшиеся из Бергамо, скажем, в Левант по торговым или пиратским делам, одевали на жен нечто, «запиравшее вход в золотой лотус любви». В сопроводительной бумажке к слипам Ляззат вычитала также, что изобрел «пояс верности» падуанский тиран с красивым именем Франческо Второй с целью обеспечить спокойствие ревнивым подданным, которых отдавали в наем поштучно и оптом в чужие армии. Молодому, или не молодому, человеку, просившему руку дочери, матрона-мамаша предъявляла сертификат, в котором нотариально подтверждалось, что «лотус любви» невесты с двенадцати лет денно и нощно прикрыт «бергамским замком». Молодожен получал под расписку ключ и позже подтверждал родителям и друзьям, что «замок и ворота оказались неповрежденными».
Оказывается, штуковины с тех пор продолжают безостановочно выпускать четыре века подряд. Спрос штучный есть всюду, спрос массовый — в халифатах, спрос мелкооптовый там и здесь, спрос возникает ещё и ещё где-то, включая теперь и Казахстан. Муж одел на Ляззат «замок» перед своей посадкой в сизо. Скорее как символический и утешающий — все-таки слипы покупались у ювелира — подарок перед недолгим расставанием. Центральный элемент — решеточка из золота, это около ста пятидесяти граммов, украшена двумя бриллиантами. Повод для эксклюзивного стриптиза в домашней спальне…
Люди Ренессанса разбирались в жизни. Итальянский ювелир, продав «пояс целомудрия» родителям или мужу, не забывал сделать отмычку. И в средние века, и потом жены не торговались, выкупая дубликаты…
Ляззат дала подержать позолоченный гвоздик с крупитчатой бородавкой вместо шляпки.
— И ты таскаешь это каждый день?
— Нет, — сказала она. — Обычно нет. Пришлось одеть, прошлую ночь у Ибраева мы ночевали с мужем вместе. Обычно раз или два в месяц его привозят из сизо. Ключик висит у него на цепочке, вместе с крестиком… Он отпирает и запирает. С серьезным видом. Подумать только… А ведь сильный, умный и хитрый человек, за другого Усман меня не отдал бы, конечно…
Она хихикнула мне в плечо. Усман по мелочам становился безболезненной памятью.
— Предполагалось, что мужа из сизо в Астаны переведут в Алматы, в колонию-поселение, и пришлось пребывать в готовности номер раз… Неудобно ходить. Особенно в морозные дни. Помнишь, когда мы первый раз встретились? Я просто страдала из-за этой штуковины!
Я вспомнил, как Ляззат меняла положение коленок под стеклянной столешницей в кафе «XL» у этого, как его… у долговязого Константина с длинными патлами.
— Что с тобой? — спросила Ляззат. — Коробит из-за этой отмычки?
— Нет, — сказал я ей. — Совсем нет… Нет же.
Я прижал Ляззат, чтобы спрятать глаза, перед которыми словно наяву от усмановской «копейки» убегала, подволакивая ноги, вихлястая фигура с бабьими космами, высвеченная пожаром над руинами «Стейк-хауза».
Торговый центр «Евразия», поделенный на бутики ради оперативного удобства ясачного сбора налоговой инспекцией и рэкетом, напоминал пчелиные соты, в которых едва ползали полузамерзшие обитатели. В основном, продавцы. Покупателей почти не было видно. Я терпеливо сидел на стуле, прикрыв голые коленки выбранным Ляззат кашемировым пальто, в ожидании пиджачной тройки, у которой укорачивали рукава, ушивали подкладку жилета и подрубали брюки. Ботинки предстояло приобретать, но я уже знал какие: итальянские с овчинным подбоем и на толстой подошве. Один из такой пары крутил в лавочке напротив, через пролет торгового зала, кубических очертаний мент-полковник. Второй ботинок, на размер или два больше нужного, разболтанно сидел на его ноге. Мадам в шубе из шиншиллы до пят противилась попытке мужа напихать бумаги в его носок в качестве подгонки под ступню.
Ляззат, летевшая мимо с ворохом моих одежек, притормозила и зацепилась с богачкой языком. Обе обернулись в мою сторону, я почтительно привстал, прикрываясь пальто, и мадам выдавила змеиную улыбку, которую припасают для полудурков. Полковник, развернувшись в разных ботинках, предпринял попытку поднести ладонь к каракулевой папахе. Для него я постоял на полусогнутых ещё три секунды.
— Видел парочку, конечно, — сказала Ляззат, сунув мне вместе с костюмом ещё и голубоватую однотонную сорочку с пришпиленным французским галстуком, если верить этикетке, от Ги Лярош. — Все попадают от зависти… У её мужа полтинник сегодня. Она высвистела самолетом из алматинского «Риджента» трех стриптизерш, и девы исполнили секс-шоу в половине восьмого утра прямо в дверях их спальни. Полковничек поначалу решил, что это сон… Представляешь? Продрал глаза, а перед ними — танец голеньких лебедей и шампанское с подноса у холуя… Вот это поздравительная открыточка!
— Класс, — сказал я, резко поднимая свой внутренний рейтинг для милицейских полковничих. — Стильно жить не запретишь… Зачем ты это рассказываешь?
— Товарищ курирует следствие по делу об убийстве Усмана.
Она вдруг села на стул, с которого я встал, чтобы идти одеваться за ширмой, и закрыла лицо руками. Господи, подумал я, какая же у неё худющая шея. И процитировал слова, сказанные мне в утешение давным-давно в манильском гест-хаузе аборигеном-батюшкой:
— И отрет Бог всякую слезу… и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.
Она обхватила меня руками, уткнувшись лицом в грудь. Полковник с мадам, слава Богу, из лавки напротив исчезли.
— Пойди одень брюки-то хоть, — сказала Ляззат. — Вечно ты голый некстати.
Глаза у неё были сухие. Только бородавка на скуле сделалась заметнее. И крупные поры вокруг.
Я даже передернул плечами, настолько врасплох застало меня собственное сочувствие.
— Хотите воды? — спросила её продавщица. — Или валидол?
— Спасибо, — сказал я. — Скорая уже на подходе.
Подполковник Ибраев торжественно и с доброжелательной улыбкой шествовал в штатском полупальто и высоченной бобровой папахе по пролету, как бы от радостной неожиданности разводя руками. Они у него были непропорционально длинные, как и у Шлайна. Я невольно вспомнил удар, мастерски исполненный одной из них в ресторане гостиницы «Алматы», и пошел одевать брюки. Обиды людям моей профессии полагается прощать, иначе долго не проживешь. Обиды, как и сочувствие, — вообще не из моей жизни. Стоило себе об этом напомнить именно сейчас, пока Ибраев ещё только приближался. Как говорится, по службе, ничего личного…
— Как дела, господин Шемякин? — спросил Ибраев сквозь пыльную портьеру.
С моей ипостасью под именем Фима, стало быть, оба, Шлайн и Ибраев, покончили минувшей ночью.
— Экипируюсь для ресторана согласно диспозиции на сегодня, — доложил я.
Галстук оказался безупречным.
— Прекрасно! Так держать! — одобрил подполковник мою молодцеватую боеготовность. Золотоордынец определенно сторговал меня у Шлайна с барышом.
— Подполковник, — нагло попросил я, — потрудитесь забрать пару полуботинок в бутике напротив. Ее только что лично подбирал для меня товарищ… Ляззат, как зовут моего нового друга-полковника из милиции?
— Жибеков, — глуховато откликнулась она после затянувшейся паузы.
— Вот-вот, — подтвердил я.
— Ах, молодец, — похвалил Ибраев. — Успели подружиться? Вот ведь бывают случайные встречи!
Я ещё помнил буравившие меня глазки мента-полковника. И ответил:
— Как и ваше появление здесь, товарищ Ибраев, верно?
Но он, видимо, уже отправился за ботинками. Купленному коняге не зазорно и сбрую лично подобрать. Я и был для обоих, Шлайна и Ибраева, скотиной, не важно — тягловой или боевой, просто — рабочей лошадкой: и тянуть, и скакать, и вьюки таскать…