Каникулы вне закона

Рекогносцировка обещала оказаться приятной.

Солнце растапливало остатки снега на тротуаре. Обсаженная редкими деревьями улица Кубанбай-батыра, где накануне я расстался с Усманом, пустовала, если не считать русского обличья мужичка, прогуливавшегося воскресным утром возле Оперного театра, закрытого на капитальный ремонт. Вот и «репейник» на хвост…

Упершись в подземный переход, я спустился на три ступени, да передумал, не поленился, поднявшись, возвратиться и пересек улицу поверху поперек проезжей части. Моего разворота не ждали. Времени для маневра у мужичка, профессионально отводившего взгляд на чирикавших по веткам воробьев, не оставалось. Я подождал, когда он поравняется со мной.

— Доброе утро, — сказал я ему радостно. — Я приезжий… Скажите, как пройти к Никольской церкви?

«Этот убит, — подумал я. — Сколько ещё окажется запасных?»

— Не знаю, — буркнул он на ходу, отворачиваясь.

— Извините, — сказал, не опечалившись, я.

Однако, кто мной интересовался? В аэропорту паспорт я не предъявлял, въезд безвизовый. Контроля службы безопасности на выходе из аэропорта нет. Ах, ну да! Регистрация или, как раньше говорили, прописка в гостинице, «Ф.И.О.» — Шлайн Ефим Павлович… Дежурный офицер алматинского управления национальной безопасности, получив из гостиницы эти вводные на компьютер, проверил их по электронной картотеке комитета и ужаснулся, какая ворона залетела в молодое независимое пространство.

Отсюда также и ответ на вопрос — почему «Стейк-хауз»? В увеселительных местах, которые значатся в рекламе, существуют посты скрытого наблюдения криминальной полиции или контрразведки. Указанное Усманом заведение не значится в указателях для иностранцев, стало быть, такого поста не имеет и не будет иметь вечером, если я не исхитрюсь притащить за собой хвост.

Странновато все-таки диспозиция выглядела. Предположим, я оторвался от вертухаев на этот вечер. Что неминуемо вызовет озлобление и их самих, и начальства. С эмоциями же такого рода публики приходиться очень и очень считаться. Что они предпримут в качестве возмездия? В Рангуне, бирманской столице, бритвой изрезали все мои сорочки в чемодане, оставленном в номере, пока я «пропадал». Пришлось заплатить сто пятьдесят американских долларов за новую, которую срочно доставал лживо сокрушавшийся коридорный, поскольку в холле меня ждал оппозиционный генерал, опоздание на встречу с которым превращало в ничто всю поездку…

Выходило, что Ефим Шлайн ссорил меня с местными. Ссорил расчетливо и серьезно, преднамеренно. Подставлял явно. И предполагал, зная мои возможности, что продержусь я достаточно долго. Длительная, раскаляющаяся ссора перейдет в свалку. Зачем она, если Ефим желает тихо-мирно заполучить в Алматы документы, которые мне предписано так же тихо-мирно в сосканированном виде перевезти в Москву? Шпион, публично показывающий язык контрразведке?

Я снова пересек улицу Кубанбай-батыра, на которой по-прежнему не появилось ещё ни одной машины, и взял курс на видневшуюся вдали вывеску «Кафе-ясы» над явно распивочным заведением. Далее по предварительной прикидке я прокладывал свой маршрут к американскому «Детскому миру», за которым ночью в свете тусклых фонарей разглядел какую-то площадь перед огромным административным зданием и парк рядом. Появление резерва в таких местах обнаружится незамедлительно.

Приветливая казашка предложила пиво с оленем на этикетке. Я взял кофе и странное пирожное конусом, оказавшееся необыкновенно вкусным, не чета купленному Ефимом в Москве. Мимо огромных окон, сквозь которые лился яркий солнечный свет, никто не проходил. Два мужичка за бутылкой водки обсуждали цены на зерно ещё до моего прихода, и клиентов не прибавлялось.

Русского типа, что же, отправили без поддержки? Жаль. Играть так играть, хотелось быстрее исчерпать их резервы и потом где-нибудь пообедать спокойно. И Никольскую церковь, про которую я вычитал в легенде на карте, желательно посетить. Когда последний раз я был в храме-то? Ах, негодник!

Плашка на доме оповещала, что улица, на которую я вышел из «Кафе-ясы», называется «проспект Абылай-хана».

Коренастый азиат отделился от дерева и заорал, размахивая кошельком, что вот-де только что кто-то обронил и, может, посмотрим вместе, что там лежит, потому что ему неудобно открывать кошелек одному без свидетелей…

Видно, действительно с резервами по причине воскресенья у них оказалось туговато. Шли на обострение, выстраивали уличный скандал с дешевым трюком: посмотрим-де кошелек вместе, потом снова появится русского обличья мужичок, который объявит себя его владельцем, и оба скажут, что я присвоил, например, пять с половиной тенге и они могут отволочь меня за это в полицию, ну и так далее… Не знаю, кто такой был Абылай-хан, но на проспекте его имени потомок могучих дружинников хана выставлялся недостойным их памяти. Он липуче шел следом, не сбавляя шага, и орал про кошелек.

До «Детского мира», где определенно имелась частная охрана, которая отсечет его, я не дотягивал.

И тут увидел голубого волнистого попугайчика, скукожившегося на круглой мусорной урне возле ворот. Одинокого и погибающего от холода и страха вдали от родной Австралии. Он напустил бельма на глаза, покачивался, перышки и хвост ерошило сзади ветерком, под напором которого он готовился сорваться вниз и стать частью помоев.

— Ладно, — сказал я громко джигиту, кивая на подворотню. — Давай сюда, тут спокойнее… Посмотрим, что там и сколько.

Заботу представлял только его вес. Странно, но на всем постсоветском пространстве, где бы ни приходилось сталкиваться с ребятами этой службы, они оказывались рыхлыми. Так что потомок подданных Абылай-хана лишился сознания из-за тяжести собственной задницы, оказавшейся выше головы в момент приземления за урной.

С двором повезло. С двух сторон углом поднимались глухие стены, видимо, американского «Детского мира», с третьей крошился от ветхости торец дома в «индустриальном» стиле тридцатых годов, окна которого, видимо, выходили с фасада. Может, из какой-то форточки спровоцированный солнцем попугайчик и улизнул в рассуждении насладиться свободой или жениться на воробьихе.

Русского обличья мужичок влетел в ворота через минуту, как говорится, по расписанию.

— Ты по-казахски говоришь? — спросил я его, хозяйственно роясь в кошельке, изъятом у подельника.

— Говорю, — сказал он, задирая полу черного полупальто.

Господи, подумал я, даже перевязей не выдают, пушки носят под брючным ремнем или в карманах. Интересно посмотреть: какие?

— Ну, значит, языковый экзамен сдал, — сказал я. — Что такое «ак купаб»?

— «Белые уши» переводится… Ругательство про русских, вроде как мы говорим «черножопые»… Кошелек из рук не выпускать! Поворачивайся, ручки на затылок, топаем к стеночке и носиком в штукатурку, ножки шире плеч! Выполняем! А откуда услышал?

— Твой напарник выдал на прощание…

Не следовало ему меня бить сзади, да ещё пинком. Пушки бы я поостерегся, конечно. По правилам, первый выстрел предупредительный, второй — на поражение. Да ведь экспертиза не установит, каким из двух по порядку он бы меня уложил. А теперь лежал сам.

— Злые вы и невоспитанные, — сказал я ему, перед тем как вырубить, по моим расчетам, на два-три часа.

Вокруг было тихо по-воскресному.

С обоих я снял наручные часы, забрал документы и деньги. Пушки у казаха не оказалось. Русский имел «ТТ», дешевый, с маркировкой иероглифами — китайского производства. Привалив спинами, я связал сладкую парочку брючным ремнем, вытащенным у русского, поскольку этот мужичок был полегче. Лица накрыл шапками. Будто воздал почести покойникам. Такой прием называется у меня мерой устрашения преследователей. Теперь поднимут в ружье — или в сабли? — комендантский взвод национальной гвардии. Я вычитал про такую в журнале «Салем», который нашелся в кармане спинки самолетного кресла. На фотографии «Застыли юноши в строю», говоря словами из песни.

А попугайчик исчез с мусорного контейнера. Стряхнуло, наверное, затеянной мною возней. Пришлось ложиться животом на ржавый борт и, вдыхая вонь гнилых отбросов, выуживать сине-желтое тельце, а потом и свалившуюся с головы шляпу. Слава Богу, она упала на картонку, а не в протухшие объедки. Могли бы к воскресенью и очищать контейнеры!