Человек-саламандра

– Но этот… – возмущенно начал шеф жандармов.

– Человек-саламандра, – подсказал Кантор.

– Он… Он не человек!.. Он… Саламандра! – зло выкрикнул его оппонент. – Ни один человек не может разложить по лестнице от холла до крыши десять здоровых тренированных мужчин, будто это кегли какие-то! И среди них Горна Диксона! Горна Диксона!

– Это какого Горна Диксона? – оживился Кантор. – Бескера?

– Его самого!

– Скандал, – не удержался от усмешки Кантор, и Лендер подумал, что тому, пожалуй, начинает нравиться этот возмутительный, дерзкий, асоциальный человек-саламандра.

– Да, я буду признателен, если вы заберете от меня это дело, – сказал главный жандарм, – и я еще поработаю со своими людьми, но в глубине души я уверен, что мне не в чем их упрекнуть. И никому, как и мне, их упрекнуть не в чем.

– Грейт Шедоу призывал познавать самого себя, познавать ближнего своего, как самого себя. Это мы помним. Но мало кто вспоминает, что было дальше. А что дальше? – хитро прищурился Кантор.

Уилморт Тревор поморщился.

– Кажется, познай врага своего… – припомнил Лендер.

– Познай врага своего в себе самом, – с усмешкой поправил Кантор. – Вот такое простое напутствие.

– Мои сотрудники окажут вам всяческую поддержку, – сказал шеф жандармов, давая понять, на правах хозяина кабинета, что разговор окончен.

На том и раскланялись.

– Как Иван-дурак на перепутье! – сказала Лена и решительно повернула на левую дорожку.

Без приключений она миновала диковинный сад и вступила под своды леса.

Дорожка вилась, выбирая какие-то естественные направления, будто это звериная тропа, только вымощенная для удобства.

Лена быстро поняла, что лес (парк?) куда больше, темнее и глуше, чем ей представлялось, и что не будь этой дорожки – она непременно заблудилась бы.

Ей попался мостик через ручей. Ручей журчал, сверкая бликами в лучах, что пробивались через кроны. А мост был так сложен из каменных глыб, что выглядел скорее естественной аркой над ручьем, нежели творением рук человеческих. И только деревянные перила, водруженные на толстых резных столбиках, окультуривали его, придавая ему некоторую связь с цивилизацией.

Однако когда она миновала мостик, то легкомысленное отношение к прогулке сменилось тревожным.

«А сумею ли я вернуться? – подумала она и тут же одернула себя: – А как же? Вот же ведь она – дорога». Но это не выглядело таким уж однозначным. Чудилось, что дорожку, вьющуюся по склонам холмов, бережно обходящую корни деревьев, можно и потерять ненароком и сгинуть в лесу.

Дав себе слово с дорожки этой не сходить ни при каких обстоятельствах, Лена чуть успокоилась, но тревога не отступала.

Вдруг всё в лесу стало казаться важным. Каждая ветка, каждый лист казались теперь исполненными глубокого тайного смысла.

Она всматривалась, но не видела ничего особенного. Никаких тайных знаков не удавалось прочитать. Однако бредовая идея, что вот-вот что-то случится, что откроет какие-то новые горизонты, становилась всё более навязчивой.

Можно было бы повернуть обратно, но это ни разу не пришло в голову.

Лес завораживал.

Причудливые извивы дубовых веток, так волшебно сочетающиеся с резными листьями этого дерева и с движением листьев, которые будто в воде (где-то это уже было с Леной?) покачивались, выписывая сложные фигуры. И перед глазами застывали на мгновение многие-многие проекции каждого листа. Это гипнотизировало, создавало странное состояние ожидания чуда.

Лене всё больше казалось, что за ней наблюдают. Впрочем, это ощущение было уже привычным, оно и в доме не покидало. Но здесь оно было схожим с тем странным чувством, какое у нее возникло в «кенди-рум» – комнате с двумя бассейнами и нарисованным пейзажем. Только теперь это чувство не угнетало. Мир, обжитой гномами, не казался таким уж чуждым. Он вполне мог быть гостеприимным, если человек придет в гости, побудет и уберется восвояси.

Вязы манили своими терпко-жилистыми листочками, а салютом вырывающиеся вверх из одной точки кусты орешника приветствовали гостью.

Лес казался уже не просто важным, но торжественным.

На ум приходили какие-то благоглупости типа:

«Вещи должны служить человеку, а не человек вещам»,

или:

«Природа – храм, а не мастерская».

И произносить подобное хотелось громко с серьезным видом и патетической интонацией.

И очень могло случиться, что в ответ бодрый голос грянет с незримой трибуны:

– Ура, товарищи!

И дубы с вязами захлопают в листочки, а орешник взорвется всамделишным салютом и выйдет на орбиту через (сколько там?) минут нормального полета.

И что-то сказочное нагрезилось.

Когда Ленке бывало плохо по жизни, то она лечила свою депрессию фантазией. Идет она по улице, а представляет себе, что едет на белом «кадиллаке». И рулит, и переключает передачи на горке, небрежно перемещая рукоятку под рулевым колесом. И все смотрят.

И легче становилось. И уже казалось всё не таким скверным, как минуту назад. Ну какое может иметь значение тройка по алгебре, по сравнению с белым «кадиллаком»? Решительно ничего она не весит в этой жизни, жалкая тройка. Она не может омрачить бытия для девушки на белом «кадиллаке» с открытым верхом.

И будто взаправду московская улица уже стелилась под широкие колеса могучей машины длиной с полквартала. И будто бы ощущались под ладонями и выступы для пальцев на гладком и теплом рулевом колесе и приятная на ощупь белая кожа сидений…

И Лена даже видела стежки ниток на этой коже. И реализм картинки становился настолько вопиющим, что на ветровом стекле различалась даже тень, оставленная дугообразным движением стеклоочистителей. И жизнь становилась окончательно прекрасной и удивительной.

В лесу с ней произошло нечто подобное, только получилось это совершенно несознательно. Как-то само.

Только вместо белой машины привиделся ей волк. Как в сказке про Ивана Царевича… Она въезжала в лес, сидя на огромном сером волке. Сидела в своем изумрудном платье, как на лошади, бочком. И даже спина мохнатая будто бы чувствовалась через ткань платья.

И это действо было изумительно правильным.

Только так и нужно было являться в этот лес.

Но вот вдруг волк остановился, поджал хвост и завыл, вскинув морду. И Лена соскользнула с его спины.

Вновь всплыло в памяти:

«Созвездие Волка».

И Лена встрепенулась.

Зверя нигде не было.

И прямо навстречу ей вышел человек.

Человек из леса.

Он не выглядел старым, но почему-то казался древним, как скалы. Старше дубов и вязов. И уж конечно старше сада с реликтовыми какими-то яблонями. И деревья будто бы в почтении замерли.

Ни один листочек не дрогнул.

Ни дуновения.

Тишина.

Изумительная значительность была в этом человеке.

Он был одет в нечто такое, что могли бы носить, если верить описаниям, «веселые ребята» из Шервудского леса. Только вместо сапог из оленьей кожи на ногах его были обувки, похожие на валенки. Только искусно сплетенные, как лапти из лыка или еще чего-то похожего.

И пояс, плетенный из лохматой веревки, но какой-то элегантный и стильный тем не менее. А в остальном – ну прямо Робин Гуд. И капюшон, и свитер-куртка до середины бедра, и штаны, какие-то трикотажные.

Вязаная куртка застегивалась на прихотливые замочки в ряд, вырезанные из темных, отполированных кусков дерева. Два куска дерева на ремешках прихотливо и плотно встраивались, вкладывались друг в друга, будто врастали.

Прикольно…

Пепельная с белыми прядями борода живописно лежала на груди незнакомца. В руке был посох, причудливо вырезанный из сучковатого ствола темного с прозеленью дерева.

Плечи чешуей покрывали деревянные пластинки с хитрым узором.

«Бывают металлисты, все в заклепках, – подумала Лена, – а этот как же тогда называется? Деревенщик? Деревняк? Древень? Дубняк?»

И от этого гаданья на ее лице появилась сама собой улыбка.