Слепой рыцарь

Ситников Константин

Слепой рыцарь

К.И.Ситников

СЛЕПОЙ РЫЦАРЬ

Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих.

Горяч, и вспыльчив, и своенравен был рыцарь Ордена Меченосцев, барон Фридрих фон Готлиб, чьи владения граничили с владениями рижского епископа Альберта. Нельзя было без трепета взирать на это дикое, исковерканное в битвах лицо, изуродованное следами самых низменных страстей и выражением неуемной гордости. Впадины, прорезавшие его щеки, были столь глубоки, что в них можно было спрятать по мелкой монете. Железная кольчатая сеть прикрывала его голову днем и ночью, и потому никто не знал цвета его волос. Но паче всего выделялись на его жестком, темном лице холодные, водянистые глаза, голубые, как весенние лужи. И страшен был рыцарь в своей неукротимой жестокости. Но верно, верно говорят, что Господь смягчает и самое ожесточенное сердце, ибо всё в руце Его. Случилось так, что во время охоты на вепря лошадь барона испугалась и понесла, и упал барон и ушибся затылком. Подняли его и, растянув попону меж двумя лошадьми, положили его на это шаткое ложе, ибо не подавал он признаков жизни, и привезли обратно в замок. Радостными трубами провожали барона и его друзей на охоту, а встречать довелось приспущенными штандартами. И вот как об этом рассказывают дальше. От лекаря, который его осматривал, пахло кислым вином и жирным ужином, что, несомненно, само по себе способно было внушить к нему уважение и почтение полуголодной челяди. Старый слуга с трепетом наблюдал от двери, как сей почтенный эскулап приподнимает толстыми пальцами веки барона и поводит горящей свечой перед его зрачками. Черная тень, прядавшая от его жирной спины, подобно маятнику пробегала из угла в угол, и каждый раз, когда она приближалась к старику Янису, он невольно подавался назад, натыкаясь на головы младших слуг, заглядывавших из-под его руки в господские покои. Поставив свечу на стол, лекарь повернулся и подозвал его толстым пальцем. - Сними-ка с него вот это, любезный, - велел он, брезгливо оттопыривая нижнюю губу и указывая все тем же пальцем на железную сеть, покрывавшую голову барона. Если бы он попросил старика прикоснуться к мечу барона, он бы и тогда не вызвал в нем такого трепета, как этой просьбой снять кольчатую сеть с его головы. - Да ты, я вижу, дурак, - с презрением сказал лекарь, видя суеверный ужас, написанный на лице старика. - На месте твоего хозяина я велел бы задать тебе палок. Твое счастье, что барон сейчас беспомощней ребенка. Ступай прочь, я сам сделаю это. Но едва он прикоснулся к железной сети на голове барона, как барон открыл глаза - свои холодные, водянистые, голубые, как весенние лужи, глаза. - Темно, - хрипло сказал он. - Почему темно? Зажгите огонь! Лекарь взял со стола свечу и приблизил ее к лицу барона. - Видите ли вы свет? - спросил он. При этих словах барон вздрогнул и попробовал подняться, но снова бессильно упал на жесткий соломенный тюфяк, на котором имел обыкновение спать. - Кто здесь? - спросил он, протянув руку и едва не сбив горящую свечу. Почему я ничего не вижу? Лекарь и старый слуга переглянулись. - Отвечайте же! - требовал барон. - Если я уже умер, а вы - бесы, посланные за мной, - о, я чувствую на своем лице жар ваших костров! - то, заклинаю вас именем Девы, покажитесь! - Святая Агнесса, - пробормотал лекарь. - Заступись и оборони. Бедняга лишился зрения. На другой день испуганные слуги, затаив дыхание, прислушивались к тому, что творилось в хозяйских покоях. "Обманщик! Шарлатан! Мошенник!" - ревел барон, и, казалось, самые стены замка дрожали от его крика. Бледный лекарь с трясущимися щеками торопливо сбежал по лестнице, отирая со лба жидкую глазную мазь. Барону не помогла даже чудесная богородская трава. "Медицина здесь бессильна, - бросил он старому слуге. - Твой хозяин безнадежен. Да смилуется Господь над его грешной душой!" Так начались для барона долгие дни страданий и борений. Душой барона овладело отчаяние. Он не желал никого видеть. В соседа по земельным владениям, пришедшего справиться о его здоровье и выразить свое соболезнование, он запустил тяжелой скамейкой для ног. По малейшему поводу барон хватался за меч; слуги боялись уже и приближаться к его покоям. Но вскоре барон совсем упал духом и былые вспышки ярости сменились унынием и безразличием. Целыми днями лежал он на тощем соломенном тюфяке, отвернувшись к стене, в полной уверенности, что жизнь для него кончена. Но Господь отирает всякую слезу, как сказано в Святом Писании. Посреди глубочайшей ночи отчаяния явилось барону чудесное видение. Покойная матушка в белых одеждах, с улыбающимся лицом и сияющими глазами, пришла навестить своего мальчика (ибо во сне он снова вернулся в благословенные дни своего детства) и, посадив его к себе на колени, гладила его по голове и ласково рассказывала ему о добром самаритянине: Проснувшись, барон почувствовал, что ожесточенное сердце в его груди стало мягким и податливым, ибо Господь все делает для грешников, "чтобы растаяли сердца их, как воск". С той поры сны стали страстью барона. Ночью и днем он с упоением предавался грезам. И как же он сердился, когда его отрывали от этих волшебных видений! Вся прожитая жизнь воскресла в его памяти, и он с головой окунулся в прошлое. Его грезы-воспоминания были на редкость яркими, они текли величаво и плавно, как полноводная река. И особую прелесть им придавало то, что во сне барон всегда бывал зрячим. Вскоре вся его жизнь превратилась в одно непрерывное сновидение. Барон словно бы оцепенел, он перестал принимать пищу и выходить во двор. Казалось, он как никогда приблизился к смертной черте. Но душа его бурлила и кипела. День за днем, час за часом, мгновенье за мгновенье он восстанавливал в памяти всю прожитую им жизнь. Вспоминая детство, он наполнялся тихой радостью. Но затем его душа преисполнилась величайшей горечи. Только сейчас, внутренним зрением, барон увидел, каким же взбалмошным и своенравным юнцом он был! Что за бесчинства творил он после смерти своей горячо любимой матушки! Особенно часто повторялось одно мучительное воспоминание, превратившее его счастливые грезы в кошмары. Лет двадцать назад, проезжая ржаными полями неподалеку от замка, увидел он босоногую деревенскую девушку. Мгновенная похоть взыграла в нем, а поскольку не в его привычках было обуздывать свои прихоти, то и теперь он не счел нужным отказать себе в минутном удовольствии. Напрасно бедная девушка билась в его нечестивых объятиях и взывала о помощи. Небо и земля остались глухи к ее мольбам. Только вернувшись в замок, юный барон пожалел о содеянном, но не оттого, что ему стало жаль обесчещенную девушку, а потому, что в короткой схватке с нею он потерял вещицу, которая была ему очень дорога. Это был кинжал тонкой венецианской работы, подаренный ему отцом. Заметив пропажу, барон поспешил назад, но все его поиски ни к чему не привели: он не нашел ни утерянного кинжала, ни девушки. Теперь, двадцать лет спустя, барона мучило запоздалое раскаяние. Челядь барона пребывала в унынии. Лекарь, в очередной раз осмотрев его, только развел руками и безнадежно покачал головой. Все же он велел старому слуге подыскать в близлежащей деревеньке добрую и порядочную девушку, которая бы ухаживала за беспомощным бароном. В тот же день слуга привел в замок крестьянскую девицу, и лекарь посвятил ее во все тонкости ухода за больным, лежащим в беспамятстве (ибо, погрузившись в сны, его душа, казалось, совсем забыла о бренном теле). Девушка оказалась понятливой и смышленой, она легко усвоила наставления лекаря о том, как следует кормить барона жиденькой кашицей, ухаживать за его зубами и следить за чистотой его тела. Давая свои наставления, лекарь то и дело засматривался в лицо девушки, мучительно пытаясь вспомнить, где же это он видел точно такие же глаза: пронзительно-голубые, как весенние лужи... Но так и не вспомнив, он поспешно отдал последние распоряжения и спустился в пиршественный зал, где давно уже не звучали музыка и смех. Обсасывая куриное крылышко, он едва не подавился, внезапно осененный какою-то мыслью. Он вскочил, но тут же сел снова. Глаза... ну конечно же! У этой деревенской девицы глаза самого барона! Он никому не сказал о своей догадке. Переночевав в замке, лекарь на следующее утро покинул его, и больше мы не скажем о нем ни слова. Разве не говорили мы уже, что всё в руце Господней? Девица, которая вызвалась ухаживать за бароном, была его дочерью. Но она не считала барона своим отцом, она считала его дьяволом. И она не считала себя его дочерью, она считала себя его проклятием. Слушая лекаря, она думала об остром кинжале, доставшемся ей от матери и теперь спрятанном на груди. Но еще в течение многих дней ей никак не удавалось воспользоваться им: старый слуга находился при бароне неотлучно. Протирая обнаженное тело барона влажной губкой, она думала о том, как же она ненавидит это тело! Барон лежал на спине, вытянув руки вдоль бедер, прямой и тощий, как турнирное копье, и бледный дневной свет, проникая через пустой оконный проем, обливал жиденьким известковым раствором его выпирающие ребра и торчащие тазовые кости. Множественные раны, затянутые гладкой белой кожей рубцов, были единственным украшением этого жилистого некрасивого тела. Девушка думала о том, что скоро к ним прибавится еще одна рана - смертельная. Но она не спешила, потому что она не имела права ошибиться - это была ее последняя возможность отомстить за поруганную честь своей матери. Она терпеливо ждала. А барону снились сны. И теперь это были не обычные сны. С удивлением и радостью обнаружил он, что может не просто вспоминать свою жизнь такой, какой она была, но может изменять ее, как бы проживать заново, иначе. Он понял, что сможет исправить все зло, какое он причинил людям. Проезжая ржаными полями неподалеку от замка, он мысленно попросил у босоногой девушки прощение. После этого вся жизнь его переменилась. Вернувшись во сне в свой замок, он стер ладонью толстый слой пыли с кожаного переплета семейной Вульгаты и открыл ее на странице, которую его матушка заложила лилией, теперь уже засохшей. Читая притчу о добром самаритянине, он плакал, как ребенок. Затем в своих сновидениях он достиг того рокового дня, когда упал с лошади и лишился зрения. Но теперь он знал о подстерегавшем его несчастье и сумел избежать его. Наконец, он во сне прожил свою жизнь до того мгновения, до какого прожил ее в настоящей жизни. Две жизни сошлись и слились в одну. И тогда барон проснулся. Он проснулся, но продолжал спать. Он по-прежнему был слеп, но зрение вернулось к нему, ведь в той, другой жизни он его и не терял вовсе. Удивительное это было зрение, словно бы проникающее насквозь. И что же он увидел, прозрев столь чудесным образом? Девушку, как две капли воды похожую на ту босоногую деревенскую девицу. Глаза ее сверкали, как два кусочка бирюзы. И в руке у нее был его отцовский подарок - острый кинжал венецианской работы! Сердце рыцаря сжалось от внезапной догадки: это была его дочь, родная дочь, мстившая за поруганную честь матери. Их взгляды встретились - и что же произошло, кто сможет понять? Во взгляде барона было раскаяние и осознание вины. Во взгляде девушки было недоверие и изумление: разве мог: разве мог человек с таким небесным взором совершить насилие над ее матерью? И тогда он снял перед нею - и перед всем миром, которому он причинил столько зла, - свою железную кольчатую сеть, и длинные белоснежные волосы упали ему на плечи, седые с самого рождения. Она не воспользовалась кинжалом. Рыцарь Ордена Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб дожил до девяноста лет и умер, окруженный многочисленными внуками и правнуками. О последних пятидесяти годах его жизни мы не знаем почти ничего. Единственное, что нам известно, это прозвище, которое дали барону в народе. До конца дней подвластные ему крестьяне называли его "добрый рыцарь".