Олимп

Тело Париса обвевал голубой покров, почти утонувший под прядями волос, отрезанных солдатами и дальними родственниками усопшего в знак печали: старший брат и ближняя родня отрежут локоны за миг до того, как загорится костер. Троянцы не предлагали ахейцам жертвовать волосы. В противном случае – даже если бы Ахиллес, главный союзник Гектора в эти сумасшедшие дни, передал их просьбу или, хуже того, попытался навязать ее своим людям – Атрид самолично поднял бы восстание.

Менелай пожалел, что рядом нет его царственного брата. Казалось, тот всегда выбирал верный путь. Агамемнон – вот кто был настоящим предводителем аргивян, а вовсе не самозванец Ахилл и, уж конечно, не Приамов ублюдок Гектор, готовый раздавать приказы одновременно аргивянам, ахейцам, мирмидонцам и троянцам. Нет, Агамемнон – истинный вождь. Окажись он тут сегодня – либо удержал бы брата от опрометчивого нападения на Елену, либо рискнул бы жизнью, помогая тому исполнить намеченное. Но старший из Атридов и пять сотен верных ему людей отплыли на черных кораблях в Спарту и к островам семь недель назад. Возвращения их ожидали не раньше, чем через месяц. Они якобы собирались привлечь на свою сторону рекрутов для войны с богами, а на самом деле планировали заручиться поддержкой союзников для мятежа против быстроногого Пелида.

Ахилл. Вон он, вероломное чудище, ступает вслед за Гектором, который бредет за паланкином, бережно держа голову покойного брата в огромных ладонях.

При виде рыдающего Приамида и мертвого тела тысячи троянцев, собравшихся на городских стенах и главной площади, издали могучий стон. Женщины на крышах домов и смотровых площадках – те, что попроще, не дамы царских кровей и не Елена, – завыли в голос. Предплечья Менелая невольно покрылись мурашками. Бабьи причитания вечно на него так действовали.

Атрид подумал о своей переломанной и вывернутой руке. Он решил накопить гнева, словно топлива для костра.

Ахилл, этот полубог-получеловек, шагающий возле гроба, который торжественно проносили мимо почетного караула из ахейских военачальников, сокрушил Менелаю руку ровно восемь месяцев назад, в тот день, когда быстроногий объявил аргивянам, будто бы Афина Паллада прикончила его друга Патрокла и в насмешку забрала тело с собой. «Перестанем же сражаться друг с другом, – провозгласил мужеубийца, – и возьмем в осаду сам Олимп!»

Агамемнон, конечно, был против: против бессовестных притязаний сына Пелея на законное место его, Атрида, царя над всеми греками, собравшимися у стен древней Трои, против неслыханного кощунства – нападения на богов, кого бы там ни вздумалось укокошить Афине (если Ахилл вообще говорил правду), и против того, чтобы десятки тысяч ахейских воинов перешли под командование быстроногого.

Пелид ответил коротко и прямо: он, мол, готов драться с любым, кто не примет его власть или не захочет воевать с бессмертными, – драться хоть поодиночке, хоть со всеми сразу. И пусть последний уцелевший правит аргивянами, начиная с этого рокового утра.

Сотни данайских военачальников и тысячи пехотинцев застыли в немом изумлении, но гордые сыны Атрея разом бросились на самозванца с оружием.

Менелай хоть и не числился в рядах первых героев у стен Илиона, все же был закаленным в сражениях ветераном, а его брат вообще слыл самым свирепым из греков – по крайней мере пока разобиженный Ахиллес отсиживался в своей ставке. Копье великого царя било, можно сказать, без промаха, клинок пронзал семикожные щиты врагов точно легкие хитоны, а его хозяин ни разу не оказывал милости даже самому благородному противнику, молившему о пощаде. Статный, мускулистый Агамемнон смотрелся не менее богоподобно, чем белокурый Пелид, разве что тело его покрывали старые шрамы, заслуженные в славных боях, когда быстроногий еще пешком под стол ходил. Да еще в глазах Атрида полыхало звериное бешенство, в то время как Ахиллес ожидал нападения с хладнокровным, почти рассеянным выражением на юном лице.

Самозванец управился с братьями, точно с малыми детьми. Могучее копье Агамемнона отскочило от плоти соперника, словно злокозненный сын Пелея и вечной Фетиды был закован в невидимую энергетическую броню моравеков. В ярости старший Атрид замахнулся клинком, от удара которого раскололась бы каменная глыба, но меч затрещал и сломался о красиво исполненный щит Ахиллеса.

Потом быстроногий обезоружил обоих братьев, швырнул их запасные копья и клинок Менелая в океан, поверг соперников на жесткий песок и с легкостью сорвал с них доспехи – так мог бы орел разодрать хищными когтями одежду на беспомощном трупе. Тогда-то мужеубийца и сломал младшему Атриду левую руку (стоявшие вокруг боевые товарищи дружно ахнули, услышав, как, будто зеленая ветка, треснула кость), старшему – почти небрежным взмахом кисти перебил нос, а в довершение пнул великого царя под ребра и опустил сандалию на грудь ревущему от боли Агамемнону, рядом с которым мучительно стонал Менелай.

И лишь тогда Пелид извлек свой грозный меч.

– Клянитесь теперь же подчиниться мне и во всем верно служить, и каждый из вас увидит от меня заслуженное почтение, как честный союзник в грядущей войне с богами, – промолвил победитель. – Промедлите хотя бы мгновение – отправлю ваши песьи души в Аид не моргнув глазом, а тела скормлю жадным грифам без погребения.

Агамемнон задыхался и подвывал, он чуть не изблевал закипевшую желчь, однако принес требуемую клятву. Менелай, которого терзали боли в ушибленной ноге, покалеченных ребрах и раздробленной руке, покорился секундой позже.

Тридцать пять данайских военачальников бросили вызов Ахиллу, и за какой-то час он одержал верх над всеми. Храбрейших мятежников обезглавил – они предпочли жестокую смерть, но не сдались. Тела убитых сын Пелея, как и обещал, бросил на съедение птицам, рыбам и псам. Зато прочие тридцать восемь предводителей согласились подчиниться новой власти. Никто из великих ахейских героев, во многом равных Агамемнону – ни Одиссей, ни Диомед, ни сладкоречивый Нестор, ни Аяксы и ни Тевкр, – даже не пытались противиться. Все как один громко поклялись воевать с богами, наслушавшись подробностей о лютом убийстве Патрокла и позже – о том, как вздорная Афродита пролила кровь Скамандрия, сынишки Гектора.

Больная рука снова заныла: кости не желали правильно срастаться, невзирая на старания прославленного целителя Асклепия. В сырые, промозглые дни вроде этого перелом серьезно беспокоил воина, однако Менелай удержался, не стал потирать больное место на виду у тех, кто проносил мимо греческих посланников смертное ложе Париса.

Обвитый покровом, усыпанный локонами гроб опускают на подготовленный для костра деревянный сруб, расположенный в точности под смотровой площадкой святилища Зевса. Колонна пехотинцев останавливается. Женщины прекращают выть и причитать. В неожиданно упавшей тишине Атриду отчетливо слышно, как тяжко дышат кони – и как один из них пускает горячую струю на камень. Гелен, главный мужчина-пророк Илиона и советник Приама, провозглашает с храмовой стены короткую хвалебную речь, но ее заглушает ветер, внезапно налетевший с моря подобно холодному, неодобрительному дыханию богов. Провидец вручает церемониальный нож царю, почти облысевшему, но все еще сохранившему за ушами немного длинных седых волос – видимо, для таких вот торжественных случаев. Острым словно бритва лезвием Приам отсекает белую прядь, и раб, много лет прослуживший в доме Париса, ловит ее в золотую чашу. Старый Приам протягивает нож Елене. Женщина смотрит на клинок долгим, изучающим взглядом, словно прикидывая, не вонзить ли отточенное лезвие себе в грудь. (У Менелая перехватывает дыхание: с этой мерзавки станется лишить его столь близкой и желанной мести.) Затем Елена вдруг подхватывает долгий иссиня-черный локон и отсекает кончик. Тот плавно летит в золотую чашу, и раб шагает к безумной Кассандре, одной из многих дочерей Приама.

Несмотря на трудности и опасности, сопряженные с доставкой дров со склонов Иды, сруб удался на славу. Пусть и не сотня футов с каждой стороны, как делали прежде – иначе людям ни за что не поместиться бы на площади, – а всего лишь тридцать, зато гораздо выше обычного, почти до смотрового балкона. Наверх ведут широкие ступени, каждая из которых представляет собой отдельную платформу. Внушительную кучу дров скрепляют и поддерживают крепкие брусья из дворца, принадлежавшего покойному.