Олимп

И вот уже одетая Гера вернулась, осторожно ступая, в столовый чертог. Прямо перед ней на длинном столе возлежал бородатым лицом вниз обнаженный бронзовый великан и храпел во всю мочь. «Интересно, могла бы я сейчас убить его?» Не в первый, да и не в тысячный раз задавалась царица подобным вопросом, глядя на спящего повелителя и слушая переливы, рождаемые его носоглоткой. Скольких жен – и бессмертных, и кратковечных, давно истлевших и еще не рожденных на свет, – осеняла подобная мысль, похожая на тень черной тучи, скользнувшая по скале? «Если б это было возможно, смогла бы я? Подняла бы руку?»

Оставив бесплодные рассуждения, богиня приготовилась квитироваться на Олимп. До сих пор сюжет разворачивался в точности как она загадала. Колебатель земли Посейдон с минуты на минуту воодушевит Агамемнона с Менелаем на решительные действия. Через несколько часов, а то и меньше, Ахиллес найдет позорную гибель от рук простой женщины, пусть и амазонки, когда отравленный наконечник медной пики вонзится ему в пяту, и Гектор останется без поддержки. На случай, если быстроногий прикончит воительницу, Гера с Афиной приготовили кое-что еще. Восстание смертных будет подавлено до того, как очнется Громовержец. Разумеется, если жена позволит ему очнуться. Жертве Неодолимого Сна необходимо противоядие – иначе он не отпустит, пока высокие стены Одиссеева жилища не рухнут, прогнив от ветхости. Впрочем, замыслы белорукой могут исполниться раньше задуманного срока; тогда она преспокойно разбудит верховного повелителя, и тот вообще не почует, что получил дозу иного усыпляющего, кроме заурядного желания отдохнуть после пылкой близости. Как бы там ни обернулось, когда бы он ни продрал глаза, Гера с сообщниками поставят Зевса перед fait accompli:[7] дескать, битва людей против Олимпа уже забыта, осада Трои возобновлена, статус-кво восстановлен.

Отвернувшись от мирно спящего Кронида, богиня вышла из дома (ибо никто, и даже царица, не мог бы квитироваться сквозь заградительный покров, раскинутый самим Громовержцем), протиснулась через водянистую силовую стену, словно младенец, который покидает околоплодную оболочку, и с видом победительницы телепортировалась обратно в Илион.

11

Хокенберри не узнавал ни одного моравека из тех, что встречали его в голубом пузыре в глубине кратера Стикни. Поначалу, когда силовое поле невидимого кресла отключилось, покинув его на произвол судьбы, ученый ударился в панику и несколько секунд вообще не дышал, полагая, будто брошен без защиты среди высокого вакуума. Потом ощутил атмосферное давление на коже и приятную для тела температуру. Короче говоря, он мучительно пытался отдышаться в то время, пока Манмут представлял своих более громоздких братьев по разуму, явившихся в качестве официальной делегации. Неловко получилось, чего уж там. И вот европеец удалился, а схолиаст остался наедине с пятью непонятными органическими полуроботами.

– Добро пожаловать на Фобос, доктор Хокенберри, – произнес ближайший из них. – Надеюсь, ваш перелет сюда с Марса обошелся без происшествий.

На мгновение ученому стало дурно. Когда же его в последний раз величали доктором? Очень давно… Точнее, никогда в этой новой жизни, разве что коллега Найтенгельзер употреблял сей титул в насмешку, да и то…

– Спасибо, да… То есть… Простите, я как-то не расслышал ваших имен… – выдавил мужчина. – Извините, отвлекся…

«Ожидая неминуемой гибели, когда распроклятое кресло взяло и вдруг пропало», – добавил он про себя.

Моравек пониже ростом кивнул.

– Оно и понятно. В этом пузыре столько всего происходит, а ведь атмосфера проводит шум.

Так оно и было. Гигантский голубой пузырь, накрывший два или три с лишним акра (Хокенберри никогда не умел определять расстояния и размеры на глаз – видимо, сказывался недостаток спортивных занятий), переполняли неведомые конструкции, соединенные при помощи хрупких мостков; ряды машин, каждая из которых превышала габаритами любое здание в старом университетском городке в Блумингтоне, штат Индиана; пульсирующие органические шары, схожие с убежавшими каплями бланманже[8] величиною с теннисный корт; медленно парящие сферы, струящие сияние и плюющиеся лазерными лучами, которые все время что-то резали, сваривали и плавили; а главное, сотни моравеков, выполняющих самые разные задания. Единственным, что смотрелось хотя бы смутно привычно – пусть и совершенно не в тему, – был круглый стол из розового дерева, окруженный шестью стульями различной высоты.

– Меня зовут Астиг-Че, – представился низенький моравек. – Я европеец, как и ваш друг Манмут.

– Европеец? – тупо повторил схолиаст.

Однажды он отдыхал во Франции, ну и в Афинах бывал, на конференции, посвященной классике. Тамошние обитатели, разумеется, отличались от людей его круга, но не до такой же степени! Ростом повыше Манмута – примерно в четыре фута – и более гуманоидоподобный с виду, Астиг-Че сверкал ярко-желтой оболочкой, напомнившей доктору гладкий непромокаемый плащ, которым он ужасно гордился в детстве.

– Европа, – пояснил роквек без тени досадливого нетерпения в голосе, – это покрытый водой и льдами спутник Юпитера. Так сказать, колыбель Манмута. И моя тоже.

– Да, конечно. – Хокенберри залился краской и, зная о том, что заливается краской, покраснел еще гуще. – Простите. Само собой. Я же помнил, откуда он родом. Извините.

– Мой титул… Впрочем, «титул» – чересчур громкое слово, скорее «рабочая функция», – первичный интегратор Консорциума Пяти Лун, – продолжал Астиг-Че.

Ученый вежливо кивнул, осознав, что находится в обществе крупного государственного деятеля или по крайней мере солидного чиновника. Мужчина понятия не имел, как называются остальные четыре луны. На исходе двадцатого – в начале двадцать первого столетия каждый месяц кто-нибудь открывал новый спутник Юпитера, во всяком случае, такое складывалось впечатление. Только кто бы стал зубрить их имена? А может статься, при жизни схолиаста их еще и вовсе не обнаружили? К тому же Хокенберри, предпочитавший древнегреческую речь латыни, всегда считал, что самую крупную планету Солнечной системы следовало наречь Зевсом, а не Юпитером… Хотя при нынешних обстоятельствах это создало бы известную путаницу.

– Позвольте представить моих коллег, – промолвил Астиг-Че.

Томас внезапно сообразил, кого напоминал ему этот голос, – актера кино Джеймса Мэйсона.

– Высокий джентльмен справа от меня – генерал Бех бин Адее, командующий контингентом боевых моравеков Пояса астероидов.

– Доктор Хокенберри, – отчеканил Бех бин Адее, – для меня огромная честь наконец-то познакомиться с вами.

Рослое существо, без сомнения, протянуло бы руку для приветствия, но не имело ничего такого – разве что заостренные клещи с кучей манипуляторов тончайшей моторики.

«Джентльмен, – повторил про себя Хокенберри. – Роквек».

За восемь последних месяцев он успел насмотреться на роквеков-солдат – как на Илионских долинах, так и на Марсе, вокруг Олимпа: всегда высокие, метра под два, неизменно черные, покрытые шипами, крючками, хитиновыми гребнями, отточенными зубцами. Точные копии своего генерала. «На Поясе астероидов их явно разводят… собирают… не ради красоты», – подумал ученый, а вслух произнес:

– Очень приятно, генерал… Бех бин Адее, – и учтиво наклонил голову.

– Слева от меня, – продолжал Астиг-Че, – вы видите интегратора Чо Ли, он со спутника Каллисто.

– Добро пожаловать на Фобос, доктор Хокенберри, – мягким, совершенно женским голоском проговорил Чо Ли.

«Интересно, есть ли у моравеков пол?» – прикинул удивленный схолиаст. Почему-то Манмут и Орфу казались ему однозначно мужчинами, да и насчет гормональной ориентации полевых бойцов сомнений не возникало. Впрочем, если каждый из них представлял собой отдельную личность, почему бы не появиться и половым различиям?

7

свершившийся факт (фр.).

8

студенистое холодное сладкое кушанье из миндаля, сахара, лимонного сока и желатина.