Страница 239 из 251
Вилли фон Борхерт незамедлительно уничтожил плотную защитную мембрану, которой был Шалом Кржачек.
Сол сделал еще один шаг вперед.
Оберет поерзал в кресле, и будто тупой топор расколол сознание Сола.
Семнадцатилетний Питер Гайн сидит и рисует в Аушвице движущуюся мимо него очередь мальчиков, направляющихся к душевой. Последние два года в Терезине Питер и его друзья выпускали газету «Ведем», в которой он и другие юные художники публиковали свою поэзию и рисунки. Перед отправкой Питер, отдал все восемьсот страниц юному Зденеку Тауссигу, чтобы тот спрятал их в старой кузнице за магдебургскими бараками. Питер не видел Зденека с момента приезда в Аушвиц. Теперь Питер тратит последний лист бумаги и кусок угля, чтобы зарисовать бесконечную очередь обнаженных мальчиков, проходящих перед ним, морозным ноябрем. Уверенными точными мазками Питер набрасывает выступающие сквозь кожу ребра и расширенные от ужаса глаза, трясущиеся худые ноги и руки, стыдливо прикрывающие сжавшиеся от холода гениталии. К нему подходит капо в теплой одежде и с деревянной дубинкой 6 руках. «Что это? — спрашивает он. — Вставай к остальным». Питер не поднимает головы от своего рисунка. «Минуточку, — отвечает он. — Я почти закончил». Разъяренный капо ударяет Питера дубинкой по лицу и каблуком сапога наступает ему на руку, ломая три пальца. Он хватает юношу за волосы, поднимает его на нош и швыряет в медленно движущуюся очередь. Обнимая сломанную руку, Питер оглядывается через плечо и видит, как холодный осенний ветер подхватывает его рисунок, тот ненадолго застревает в верхнем ряду колючей проволоки и, кувыркаясь, летит дальше, к линии деревьев на западе.
Оберет сметает и эту личность.
Сол сделал два шага вперед. Боль от непрекращающегося мозгового насилия оберста стальными шипами впивалась ему изнутри в глазницы.
Ночью, перед тем как быть отправленными в газовые камеры Биркенау, поэт Ицхак Кацнельсон читает свое стихотворение восемнадцатилетнему сыну и еще дюжине свернувшихся на полу людей. До войны Ицхак прославился по всей Польше своими юмористическими стихами и песнями для детей. Это были добрые, радостные стихи. Младшие сыновья, Ицхака, Бенджамин и Бенсион, были убиты вместе со своей матерью в Треблинке полтора года назад. Теперь он читает на иврите, языке, которого никто, кроме его сына, не понимает, затем переводит на польский:
Мне снился сон,
Ужасный сон,
Что мой народ исчез,
Его не стало!
Я проснулся в слезах.
Мой сон стал явью:
Все так и стало.
Это стало со мной.
В наступившей тишине сын Ицхака подползает к нему поближе, садится на, холодную солому. «Когда я вырасту, я тоже буду писать великие стихи», — шепчет мальчик. Иихак обнимает сына за худенькие плечики. «Конечно», — отвечает он и начинает петь медленную и нежную польскую колыбельную. Ее подхватывают другие, и вскоре все бараки заполняются звуками песни.
Одним ударом своей железной воли оберет уничтожил Ицхака Кацнельсона.
Сол сделал еще один шаг вперед.
Тони Хэрод с изумлением, завороженно смотрел, как Сол приближался к Вилли. Психиатр походил на пловца, преодолевающего мощный прилив, или путешественника, двигающегося навстречу ураганному ветру. Схватка между ними была беззвучной и невидимой, но она была столь же ощутима, как и электромагнитная буря, и по завершении каждого взрыва противостояния еврей поднимал ногу, медленно подвигался вперед и ставил, как парализованный, вновь учащийся ходить. Таким образом израненный, окровавленный человек преодолел шесть клеток и уже достиг последнего ряда шахматной доски, когда Вилли словно стряхнул с себя сонное состояние и бросил взгляд на Тома Рэйнольдса. Вытянув свои длинные мощные пальцы, белокурый убийца прыгнул вперед...
В трех милях от особняка раздался мощный взрыв, поднявший в воздух «Антуанетту». Сила его была столь велика, что вылетело несколько стекол из панорамных дверей. Ни Вилли, ни Ласки ничего не заметили. Хэрод смотрел, как трое мужчин сошлись, как Рэйнольдс начал душить Сола Ласки, и услышал новые взрывы со стороны аэропорта. Он осторожно опустил голову Марии Чен на холодную плитку, пригладил ее волосы и медленно стал обходить борющихся людей.
Восемь футов отделяло Сола от оберста, когда насилие над его сознанием прекратилось. Казалось, кто-то выключил невыносимый, заглушающий все на свете рев. Сол споткнулся и едва не упал. Он восстановил контроль над собственным телом с таким ощущением, которое испытывает человек, возвращаясь в дом раннего детства, робко и с грустью осознавая, какое расстояние отделяет его от когда-то близкой и родной обстановки.
В течение нескольких минут Сол и оберет являлись практически одним липом. В процессе страшной схватки ментальных энергий Сол точно так же пребывал в сознании оберста, как тот — в его собственном. Сол почувствовал, как всеобъемлющая гордыня этого монстра сменяется неуверенностью, а неуверенность — страхом, когда он понял, что ему противостоят не просто несколько человек, но армии, легионы мертвых, поднимающихся из своих братских могил, которые он помогал выкапывать, чтобы в последний раз бросить ему свой вызов.
Да и самого Сола поразили и даже испугали тени, вставшие с ним рядом, поднявшиеся, чтобы защитить его, перед тем как они будут унесены обратно во тьму. Некоторых из них он даже не мог вспомнить — откуда они? Одни — с фотографий, другие — из досье... Зато Сол хорошо помнил других — молодого венгерского кантора, последнего раввина Варшавы, девочку из Трансильвании, покончившую с собой в день Искупления, дочь Теодора Херцля, умершую от голода в Терезиенштадте, шестилетнюю девочку, убитую женами эсэсовцев в Равенсбруке... Какое-то страшное мгновение Сол метался в бесконечных коридорах собственного сознания, сомневаясь, не попал ли он в какое-то невероятное хранилище национальной памяти, которое не имеет никакого отношения к сотням часов его тщательного самогипноза и месяцам заранее сконструированных кошмаров.
Последней личностью, уничтоженной оберстом, был он сам, четырнадцатилетний Сол Ласки, стоящий в Челмно и беспомощно глядящий вслед отцу и брату Иосифу, уходящим к душевым. Только на этот раз, за мгновение до того, как фон Борхерт рассеял этот образ, Сол вспомнил то, чего он не позволял себе раньше, — его отец обернулся, крепко прижимая к себе Иосифа, и воскликнул на иврите: «Услышь! О Израиль! Мой старший сын будет жить!» И Сол, сорок лет искавший покаяния в этом самом непростительном из грехов, наконец увидел его в лице единственного человека, который мог простить его — четырнадцатилетнего Сола Ласки.
Сол снова споткнулся, восстановил равновесие и, собрав все силы, бросился к оберсту.
Том Рэйнольдс кинулся ему наперерез, протягивая свои длинные пальцы к его горлу. Сол не обратил на него никакого внимания, оттолкнул в сторону со всей силой своих союзников, которые присоединились к нему, и преодолел последние пять футов, отделявшие его от Вилли фон Борхерта.
На мгновение он увидел удивленное лицо оберста, его расширенные от недоумения выцветшие глаза и вцепился в его жилистую шею, опрокидывая кресло и увлекая за собой Рэйнольдса. Все трое рухнули на пол.
Герр генерал Вильгельм фон Борхерт был старым человеком, но его руки все еще сохраняли силу, и он принялся колотить Сола, упираясь ему в грудь и лицо в отчаянной попытке освободиться. Сол не обращал внимания на удары, на колени оберста, молотившие его живот, на сокрушительные кулаки Тома Рэйнольдса, опускавшиеся ему на спину и голову. Используя свою комбинированную силу, Сол сомкнул пальцы на горле оберста и принялся душить его, понимая, что ослабит хватку, только когда эта тварь перестанет дышать.
Вилли брыкался, извивался, царапал руки и лицо Сола, брызжа слюной во все стороны. Его румяное лицо сделалось сначала багрово-красным, потом посинело, он уже задыхался. Чем глубже впивались пальцы Сола в шею проклятого оборота, тем более сверхъестественный прилив сил он ощущал. Каблуками ботинок Вилли барабанил по ножке опрокинутого массивного кресла.