Колокол по Хэму

Хемингуэй заметил, что, выходя из гостиной, я бросил взгляд на трофеи.

– Впервые я отправился на сафари в тридцать четвертом, – сказал он. – И опять поеду, как только закончится эта проклятая война.

Библиотека примыкала к гостиной, и хотя стены почти целиком были заняты полками от пола до потолка, набитыми книгами и безделушками, на крохотных свободных участках стен опять-таки были развешаны головы травоядных. Пол был выстлан блестящими плитками, и только у широкой низкой тахты лежала львиная шкура, голова которой скалила на меня зубы. Справа от входной двери стояла деревянная стремянка, и, увидев ее, я понял, каким образом Хемингуэй добирается до верхних рядов книг.

– Здесь, в поместье, у меня более семи тысяч томов, – сообщил Хемингуэй, скрестив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок.

– Неужели? – отозвался я. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы люди хвалились книгами.

– Именно так, – подтвердил писатель. Подойдя к одной из нижних полок, он снял с нее несколько томов и протянул мне один из них. – Открой, – велел он.

Я заглянул в книгу. Она называлась „Великий Гэтсби“, и на титульном листе было начертано пространное посвящение, подписанное: „С любовью, Скотт“. Я чуть удивленно вскинул глаза. Согласно официально/конфиденциальному досье Гувера, эту книгу написал сам Хемингуэй.

– Это первое издание, – сказал Хемингуэй, держа остальные тома в огромной руке. Кончиками пальцев другой руки он провел по корешкам книг на трех длинных полках. – Все это – первые издания с автографами авторов. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Естественно, все они мои знакомые.

Я безучастно кивнул. Мне доводилось слышать некоторые из этих имен. В ФБР имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и еще кое-кого из упомянутых Хемингуэем людей, но у меня никогда не возникало желания читать их книги.

Хемингуэй забрал у меня „Великого Гэтсби“, небрежно сунул его на полку и отправился в свою спальню.

– Спальня, – объявил он. – Там, над кроватью, висит „Гитарист“ Хуана Гриза. Ты, вероятно, заметил еще одного Гриза в гостиной, рядом с Кли, Браком, „Фермой“ Миро и Мэссонсом.

Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что он имеет в виду странную картину над кроватью, а имена, перечисленные Хемингуэем, – это фамилии других художников либо названия их произведений. Я кивнул.

В спальне Хемингуэя был большой стол, заваленный газетами, конвертами, журналами, незаведенными часами, деревянными фигурками африканских животных и прочей дребеденью. Кружки, набитые карандашами. Из чернильницы торчали перьевые ручки. На полу лежали пачки бумаги. Со стены напротив кровати презрительным вызывающим взглядом смотрела большая голова буйвола.

– Значит, вы пишете здесь свои книги, – сказал я, рассматривая захламленный стол и делая вид, будто бы он произвел на меня глубокое впечатление.

– Нет. – Хемингуэй кивком указал на низкий, высотой по пояс книжный шкафчик у кровати. Я увидел на нем портативную пишущую машинку и тонкую пачку бумаги. – Пишу стоя. По утрам. Но я не люблю говорить о своей работе. Не вижу смысла.

Это устраивало меня как нельзя лучше.

Когда мы выходили из спальни, я мельком заглянул в ванную Хемингуэя. На полочках было столько же пузырьков с таблетками, как в гостиной – бутылок с джином и виски. На вешалке для полотенец висел прибор для определения артериального давления. Белые стены были исчерканы цифрами, и я решил, что это ежедневные промеры давления крови, веса и других медицинских параметров. Подобная манера вести записи показалась мне уж очень эксцентричной, и я сделал мысленную пометку поразмыслить об этом на досуге.

Всего в финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. Столовая была длинная и узкая; со стен на стол из красного дерева взирали еще несколько мертвых животных.

– Мы всегда ставим лишний прибор на тот случай, если появится нежданный гость, – объяснил писатель. – Сегодня вечером им будешь ты.

– Надеюсь, – сказал я. У меня возникло впечатление, будто бы Хемингуэй чувствует себя несколько смущенно, водя меня по дому. – Кажется, ваша жена упомянула о костюме с галстуком? – Требование Марты Геллхорн удивило меня, если учесть, как небрежно был одет Хемингуэй утром в посольстве и какой грязный наряд был на нем сейчас.

– Да, – подтвердил он, оглядывая комнату с таким видом, будто что-то позабыл. – Садясь за ужин, мы притворяемся цивилизованными людьми. – Его карие глаза вновь обратились ко мне. – Черт побери, уже поздно. Хочешь выпить, Лукас?

– Нет, спасибо. Пойду разберу вещи и приму ванну.

Хемингуэй рассеянно кивнул.

– А я выпью. Как правило, до ужина я выпиваю три порции скотча. Если не ошибаюсь, ты пьешь вино, Лукас?

– Да.

– Отлично, – произнес Хемингуэй, почесывая щеку. – Сегодня вечером подадут отличную выпивку. Ты ведь понимаешь, нынче знаменательная дата…

Я не видел, чем сегодняшний день отличается от других – разве только тем, что Хемингуэю и его „Хитрому делу“ дали „добро“.

Внезапно он вскинул глаза и заулыбался.

– Сегодня у нас несколько гостей, но двое из них…

Я ждал.

– Двое из них окажутся для тебя настоящим сюрпризом, Лукас. Ты будешь потрясен до глубины души.

– Очень приятно, – отозвался я и, кивком поблагодарив Хемингуэя за „экскурсию“, вышел на улицу через заднюю дверь и зашагал по дорожке к флигелю.

Глава 7

– Тебе нужно подстричь волосы, дочка, – заявил Хемингуэй. – И открыть уши. Надеюсь, у тебя красивые уши.

Бергман стянула волосы в тугой пучок и склонила голову.

– У тебя красивые уши, – сказал писатель. – Вернее, идеальные. Именно такие уши у Марии.

– И до какой же длины мне подстричься? – спросила Бергман. – Прежде чем мне отказались дать роль, я прочла сюжет добрый десяток раз, но не запомнила, какой длины у Марии волосы.

– Короткие, – ответил Хемингуэй.

– Но не такие короткие, как у Веры Зориной, – сухо заметил Купер. – Она похожа на кролика, угодившего в молотилку.

– Тише, – попросила Бергман, робко, но ласково прикасаясь к его руке. – Вы говорите ужасные вещи. К тому же Вера получила роль. А я – нет. И вообще, весь этот разговор о длине волос кажется мне глупым. Ведь правда, Папа?

Эти ее слова были обращены к Хемингуэю. Я впервые услышал, как его называют Папой.

Хемингуэй, сидевший во главе стола, нахмурился.

– Нет, это не глупый разговор, дочка. Ты и есть Мария.

И всегда ею была. И ты обязательно будешь Марией.

Бергман вздохнула. Я заметил на ее ресницах слезы.

Марта Геллхорн, сидевшая напротив мужа, откашлялась:

– На самом деле, Эрнест, Ингрид не всегда была Марией.

Если помнишь, ты утверждал, что писал Марию с меня.

Хемингуэй сердито посмотрел на нее.

– Разумеется, – едва ли не прорычал он. – И ты об этом знаешь. Но Ингрид всегда была актрисой, которая должна сыграть Марию. – Он вскочил на ноги. – Подождите минутку. Я принесу книгу и прочту вам, какие у Марии волосы.

Разговор утих. Мы сидели за длинным столом и ждали возвращения Хемингуэя с книгой.

Я услышал звук подъезжающих машин, еще сидя в ванне флигеля. Пробило лишь половину седьмого. Потом со стороны бассейна и лужайки донесся смех и плеск напитков, разливаемых по бокалам. Я услышал чистый звучный тенор Хемингуэя, рассказывающего какой-то анекдот, и еще более громкий смех после того, как он произнес ключевую фразу. В одном нижнем белье я уселся в кресло и до четверти восьмого читал гаванскую газету. Потом я надел свой лучший льняной костюм и торопливо прошагал по дорожке к главному дому.

Мальчик-слуга по имени Рене впустил меня внутрь. Одна из горничных проводила в длинную гостиную. Там было пятеро гостей – четверо мужчин и молодая женщина – и, судя по их розовым лицам и раскованному смеху, они продолжали возлияния с тех самых пор, когда появились здесь. Все были хорошо одеты. На Хемингуэе был мятый костюм с криво повязанным галстуком, но, побрившись и тщательно зачесав волосы назад, он выглядел опрятным и подтянутым. Остальные мужчины также носили костюмы, а Геллхорн и молодая женщина – черные платья. Хемингуэй представил меня собравшимся: