Ночные крылья

Мое первоначальное расположение к Измененному мгновенно улетучилось.

У меня в качестве спутника уже был однажды Измененный, хоть он и оказался не тем, за кого себя выдавал. С тех пор у меня появилось предубеждение против совместных путешествий с подобными людьми.

Я холодно спросил его:

– А можно поинтересоваться, зачем Измененному Ерслем?

Он почувствовал холодок в моем тоне, и в его огромных глазах появилась печаль.

– Позволь напомнить, даже нам позволительно посетить святой город. Ты что боишься, что Измененные захватят храм возрождения подобно тому, как мы это сделали тысячу лет назад, прежде чем нас лишили гильдии? – Он хрипло рассмеялся. – Я не представляю ни для кого угрозы, Пилигрим. У меня безобразное лицо, но я не опасен. Пусть Воля дарует тебе то, чего ты жаждешь, Пилигрим.

Он сделал знак уважения и отошел к другим Измененным.

Олмейн в ярости повернулась ко мне.

– Почему ты разговариваешь с такими погаными созданиями?

– Этот человек подошел ко мне. Он держался дружелюбно. Мы здесь должны держаться вместе, Олмейн.

– Человек! Человек! Ты называешь Измененного человеком?

– Они человеческие существа, Олмейн.

– Только чуть-чуть. Томис, вид этих чудовищ вызывает у меня отвращение. У меня мурашки ползут по коже, когда они рядом. Если бы я могла, я изгнала бы их из нашего мира.

– А где же та безмятежность и терпение, которые должен воспитывать в себе Летописец.

Она вспыхнула, услышав насмешливые нотки в моем голосе.

– Мы не обязаны любить Измененных, Томис. Это одно из проклятий, ниспосланных на нашу планету, пародия на человеческие существа. Я презираю их!

Она не была одинока в своем отношении к Измененным, и мне не хотелось спорить с ней сейчас. Экипаж с завоевателями приближался. Я надеялся, что, когда он проедет, мы сможем возобновить наше путешествие. Но экипаж замедлил ход и остановился. Несколько завоевателей вышли из него. Они неторопливо шли к нам, и их длинные руки болтались, как веревки.

– Кто здесь главный? – спросил один из них.

Никто не ответил: все мы путешествовали независимо друг от друга.

Через мгновение завоеватель нетерпеливо произнес:

– Нет главного? Ладно, тогда слушайте все. Дорогу нужно очистить.

Движется конвой. Возвращайтесь в Парлем и ждите до завтра.

– Но мне нужно быть в Эгапте к… – начал было Писец.

– Межконтинентальный мост сегодня закрыт, – отрезал завоеватель. – Возвращайтесь в Парлем.

Голос его был спокоен. Вообще завоеватели отличались уравновешенностью и уверенностью в себе.

Писец вздохнул, не сказав больше ни слова.

Страж отвернулся и плюнул. Человек, который бесстрашно носил на щеке знак своей гильдии Защитников, сжал кулаки и едва подавил в себе ярость.

Измененные шептались между собой, Берналт горько улыбнулся мне и пожал плечами.

Возвращаться в Парлем? Потерять день пути в такую жару? За что? За что?

Завоеватель сделал небрежный жест, указывавший на то, что пора расходиться.

Именно тогда Олмейн и проявила свою жестокость ко мне. Тихим голосом она предложила:

– Объясни им, Томис, что ты на жалованьи у Прокуратора Перриша, и нас двоих пропустят.

В ее темных глазах мелькнула насмешка. У меня опустились плечи, как будто я постарел на десять лет.

– Зачем ты это сказала? – спросил я.

– Жарко. Я устала. Это идиотство с их стороны – отсылать нас обратно в Парлем.

– Согласен, но я ничего не могу поделать. Зачем ты делаешь мне больно?

– А что, правда так сильно ранит?

– Я не помогал им, Олмейн.

Она рассмеялась.

– Что ты говоришь? Но ведь ты помогал, помогал, Томис! Ты продал им документы.

– Я спас Принца, твоего любовника…

– Все равно, ты сотрудничал с завоевателями. Есть факт, а мотив не играет роли.

– Перестань, Олмейн.

– Ты еще будешь мне приказывать!

– Олмейн…

– Подойди к ним, Томис. Скажи, кто ты. Пусть нас пропустят.

– Конвой сбросит нас с дороги. В любом случае я не могу повлиять на завоевателей. Я не состою на службе у Прокуратора.

– Я не пойду до Парлема, я умру.

– Что ж, умирай, – сказал я устало и повернулся к ней спиной.

– Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!

Я притворился, что не обращаю на нее внимания, но остро ощутил обжигающую обиду. Я в действительности имел дело с завоевателями, я на самом деле предал гильдию, которая дала мне убежище. Я нарушил ее кодекс, который требует замкнутости и пассивности как единственной формы проявления протеста против завоевания Земли чужеземцами.

Это правильно, но жестоко было упрекать меня. Я не задумывался о патриотизме в высшем смысле, когда нарушал клятву, я только пытался спасти жизнь человеку, за которого чувствовал ответственность, более того, человеку, которого она любила. Со стороны Олмейн было гнусностью обвинять меня в предательстве и мучить мою совесть из-за вздорного гнева, вызванного жарой и дорожной пылью.

Но если эта женщина могла хладнокровно убить своего мужа, можно ли было ждать от нее милосердия?

Завоеватели поехали дальше, а мы ушли с дороги и, спотыкаясь, побрели обратно в Парлем – душный, сонный город. В тот вечер, как будто для того, чтобы утешить, над нами появилось пятеро Летателей, которым понравился город, и в эту безлунную ночь они скользили в небесах – трое мужчин и две женщины, стройные и прекрасные. Более часа я стоял, любуясь ими, пока душа моя, казалось, не взлетела ввысь и не присоединилась к ним. Их огромные мерцающие крылья почти не заслоняли звезд, их бледные угловатые тела, руки прижаты к телу, ноги соединены вместе, а спина слегка выгнута выделывали изящные пируэты. Вид их возродил в моей памяти воспоминания об Эвлюэлле, и меня охватило щемящее чувство.

Воздухоплаватели описали в небе последний круг и улетели. Вскоре взошли ложные луны. Я зашел на постоялый двор. Через некоторое время Олмейн попросила разрешение зайти.

Чувствовалось, что она раскаивается. В руках она держала восьмигранную флягу зеленого вина, явно не талианского, а чужеземного происхождения, купленного за огромную сумму.

– Прости меня, Томис, – сказала она. – Вот. Я знаю, ты любишь это вино.

– Лучше бы мне не слышать тех слов и не пить этого вина, – ответил я.

– Ты знаешь, я становлюсь очень раздражительной в жару. Извини, Томис. Я бестактная дура.

Я простил ее в надежде, что в дальнейшем наше путешествие будет более спокойным. Мы выпили почти все вино, и она ушла в свою комнату. Пилигримы должны вести целомудренный образ жизни.

Долгое время в лежал без сна. Несмотря на примирение, я не мог забыть обидных слов, которыми Олмейн попала мне в самое больное место: я действительно предал людей Земли. До самой зари я вел диалог с самим собой.

– Что я совершил?

– Я сообщил завоевателям о некоем документе.

– Они имели моральное право познакомиться с ним?

– Он рассказывал о достойном стыда обращении наших предков с их соплеменниками.

– Что плохого в том, что они его получили?

– Стыдно помогать завоевателям, даже если они находятся на более высоком моральном уровне.

– Небольшое предательство – это серьезное дело?

– Не бывает малого предательства.

– Наверное, данный вопрос следует расследовать в комплексе. Я действовал не из-за симпатии к врагу, а желая помочь другу. Но я ощущаю свою вину. Я задыхаюсь от стыда.

– Это упрямое самобичевание отдает грешной гордыней.

Когда наступил рассвет я встал, обратил свой взор на небеса и попросил Волю помочь найти мне успокоение в водах возрождения в Ерслеме, где закончу свое паломничество. Затем я пошел будить Олмейн.