Космический Гольфстрим

— Но подумайте о своей флоре, — неловко улыбнулся капитан, — а то ведь хлорелла…

Что-то проворчав в ответ, Алк отправился в оранжерею и там дал волю своим чувствам. Тешился, как ребенок, — носился между решетчатыми стенами, заглядывал в стеклянные призмы бассейнов, где покачивалась зеленая масса хлореллы, и все приговаривал:

— Вот это всыпал! Так держать! И хлорелла здесь ни при чем…

Неожиданно взгляд его упал на гигантский цветок — лепестки расправились, обрели ту великолепную упругость, которая поддерживает форму. Удивительно: какой же источник жизни насытил эти нежные, прозрачные лепестки?

— Космическая Алка, — прошептал Алк, — моя чудесная Космическая Алка!.. Под таким названием ты войдешь в ботанические реестры Земли…

Вспомнив о далекой, навсегда потерянной Земле, Алк помрачнел. Уселся возле своего цветка, в который раз рассматривая его, а думал о капитане.

Это был очень удобный случай, чтобы выступить с обвинением. Почти все собрались, и, возможно, кто-то ждал… И он тоже собирался… Почему же промолчал? Ну, впрочем, ничего, не надо торопиться. В конце концов его промах не такой уж решающий. Необходимо проанализировать все без малейшего предубеждения, объективно. История знает не один случай несправедливых репрессий… Да и зачем выращивать в себе колючки зла? Они ведь вонзятся и в тебя самого, да и еще больнее!..

Его понемногу охватывало чувство успокоения, покладистости, и он становился иным, и окружающий мир обретал для него теплую тональность. Он начал оживать, как этот космический цветок; негативные эмоции таяли, открывая душу солнцу.

Вспомнил Эолу. На ее чутком лице появилось болезненное выражение, когда Нескуба потерпел поражение. Любит. Это, наверно, очень приятно, когда тебя любят. Это счастье… А кто же здесь, на космическом корабле, осчастливит его, Алка? Да никто и никогда. Счастье уже поделено между другими, а время отмерено. Сколько там еще осталось, чтобы это небольшое пространство, которым они себя ограничили, превратилось в металлический гроб? Время и пространство — вот в чем суть…

Алк долго сидел, задумчиво глядя на лепестки своего необыкновенного цветка, словно хотел найти в них ответ на вопрос, которого не мог сформулировать.

Нескуба изнемогал, распластанный на постели, сон, тяжелый, словно урановая плита, душил, как бы придавливая тело, и капитан не мог даже пальцем пошевелить. Снилось, что застрял он в тесном туннеле, невозможно даже плечи расправить, каменные стены сжимаются, серый мрак застилает глаза, и душу охватывают страх и бессилие. Промелькнули чьи-то перекошенные злобою лица, проплыло несколько формул, среди них четко выделялось гравитационное уравнение общей теории относительности, которым материя увязывалась с геометрией пространства-времени; затем все потемнело, и стало Нескубе так жутко, что он застонал. Легла на плечо чья-то рука.

— Что с тобой?

Он проснулся, но еще не окончательно, ориентироваться еще не мог, и тусклый свет ночного плафона вызвал у него одно лишь недоумение. А рука, соскользнув с плеча, погладила его щеку. И вдруг — женский голос, громкий, пронзительный:

— Кто это?

В голосе испуг и возмущение. Голос Эолы — Гордей сразу узнал и раскрыл глаза. Эола отшатнулась от него, нервно и торопливо пряча руки за спину. Смотрела на него, не отрывая глаз, словно видела впервые в жизни.

— Я спрашиваю: кто это? — повторила она уже тише и включила свет.

— Ты что, не видишь? — отозвался Нескуба. — Эола…

— Голос как будто бы твой, но это ведь не ты… — колеблясь и пересиливая сомнение, говорила Эола, — ты совсем другой… ты — не ты… Послушай, что это за глупые шутки?..

— Этого еще не хватало: собственная жена не узнает!

Нескубе хотелось вскочить одним прыжком, но это ему не удалось. Тогда, опираясь на руки, он с трудом сел, словно после тяжелой болезни. Усилилось тяготение? Но ведь Эола передвигается свободно… И почему она все время смотрит на его грудь? Что она там увидела?

Нескуба невольно коснулся рукой груди и обомлел: борода! Откуда борода?! Ухватил обеими руками жесткие волосы, провел сверху вниз — борода до самого пояса! Все еще не веря, дернул ее и сморщился от боли. Нет, не приклеена, настоящая. За одну ночь вырос эдакий веник?!

— Эола… Это какое-то наваждение… Лег спать молодым, а проснулся…. Сколько же я проспал? — Гордей посмотрел на пружинный хронометр, вмонтированный в стену рядом с видеофоном. Стрелки показывали 11 часов 13 минут бортового времени. — Хм… Одиннадцать… А может быть, двадцать три?

— Часы стоят, — сказала Эола и села на кровать, запахивая халат.

— Стоят?

Гордей наклонил бородатую голову к часам:

— Да, время остановилось…

— Наоборот, — сказала Эола, — оно мчится с космической скоростью. Если мы так постарели за одну ночь… А седины у тебя сколько! Борода серебрится. Ты похож на святого со старинной иконы.

— А ты на святую ничуть не похожа, — Нескубе хотелось пошутить, но не получилось: в голосе его отчетливо слышалась старческая шепелявость. — Да неужели же мы так постарели?!

Нескуба с жалостью посмотрел на жену. Охо-хо! Морщины под глазами и в углах бескровных губ, лицо — как засохшее яблоко. Спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Скверно, — Эола провела ладонью по лицу, словно снимая паутину. — Как может чувствовать себя старушка? Помню, у нас…

Нескуба раздраженно махнул рукой:

— Сантименты, реминисценции… Не ко времени это, пойми.

Эола промолчала. Смотрела, как этот совсем чужой старикан без толку возится у видеофона. Мучается, нажимает на кнопки, а экран все не включается и только смотрит в каюту мертвым бельмом.

— Что же это такое? — бормочет Нескуба себе под нос. Быть того не может, чтобы атомные батарейки сели. Они ведь на двадцать пять лет…

Торопливо надев капитанскую форму, которая теперь мешковато сидела на нем, Нескуба отправился в командный отсек. Раздражение и тревожное чувство постепенно ослабевали, рассеивались.

За пультом сидел, сгорбившись, глубокий старик, в котором Нескуба с трудом узнал Павзевея. Куда только девались его стройность, молодцеватость… Запали щеки, усталый взгляд когда-то таких живых глаз, и большая белая лысина вместо буйной шевелюры.

«Волосы словно метеоритом сдуло, — подумал Нескуба, — а лицо успел побрить».

Увидев капитана, Павзевей взял форменную фуражку, лежавшую на пульте, и натянул ее по самые уши.

— Не надо, — капитан взмахнул рукой, давая понять, что формальности сейчас излишни. — Что происходит, как ты думаешь?

Павзевей встал, оглянулся, нет ли кого-то еще, и заговорил своим и не своим голосом:

— Что происходит? А бес его знает… Если ты хочешь проверить мои взаимосвязи с реальностью, тогда… — Павзевей приподнял фуражку и провел ладонью по лысине. — Скажу откровенно: со мною что-то не то… У меня, видишь ли, провалы памяти. Вроде бы еще вчера, заступив на вахту, был еще молодым, а сейчас… И ничегошеньки не помню. Сколько времени прошло? Словно пролетело оно со скоростью света… И я уже лысый… — И он погладил темя, голое, как экран. — Был момент, когда я подумал, что схожу с ума.

— Успокойся, друг, — Нескуба тронул его плечо. — Я просто хочу разобраться в ситуации. Со всеми нами что-то не в порядке. Что показывает локационный график?

— Вот, смотри, «горловина» укоротилась и расширилась. Или мне так только кажется?

— Нет, на самом деле так, — задумчиво произнес Нескуба. Скоро мы ее пройдем.

— Скоро? — горькая улыбка заиграла на обросшем лице Павзевея. — Доживем ли? Сколько нам осталось? Ты тоже, капитан, взял курс на старость — не чувствуешь?

— Ты прав: все мы… как-то сразу постарели. — Нескуба склонился над панелью внутренней связи, но, как ни воевал с кнопками, экран и здесь оставался мертвым. — Что случилось?

Павзевей пожал плечами:

— Не успел проверить.

Нескуба невольно бросил взгляд на обзорный экран. Ни единой точки, ни одной искорки — извечная тьма, которая, наверно, никогда не знала, что такое луч.