Уединение

Берендеев Кирилл

Уединение

Берендеев Кирилл

Уединение

В одном городке, на самой его окраине, стоит заброшенная церковь. Улочка, близ которой она находится, должно быть, уже позабыла шум проезжающих автомобилей, погрузившись в сладкие дремы, асфальт на ней от времени вспучился, разрыхлился и слез почти полностью. Ныне едва ли кому захочется проехать на ней на чем-либо, кроме как на грузовике, не всякий внедорожник преодолеет вечные, не пересыхающие лужи и бугры щебня, чередующиеся друг с другом в строгой закономерности непроходимого беспорядка.

Церковь стоит в самом конце улочки, в стороне от домов, за огородами, чтобы подойти к ее стенам, надобно пройти еще метров сто по некошеной, сухой от жары, траве.

В том городе я был проездом. Случай, едва ли что-то еще, привел меня на тихую улочку; проходя неспешно по ней, я и заметил церковь. Обычная, ничем не примечательная никоновская церквушка красного кирпича; пять зеленых глав и стершаяся от времени позолота семиконечных крестов. Зеленая прямоскатная крыша, со стилизованными кокошниками вкруг каждой из глав, покрытая белесыми пятнами лишайников. Я удивился тогда, почему местная епархия не доведет дело в приходе до ума и никак не возьмется за насущно необходимую реконструкцию, и почему все это не сделано до сих пор.

Пожалуй, ответ был иным, нежели простая нерасторопность церковного начальства. Прихожан, видно, для этой церквушки попросту не нашлось; неудивительно, что она как закрылась после давешних гонений на религию, да так и не оправилась по сию пору, оставаясь в стороне от мира, от его проблем и тревог. Меж тем, окажись она действующей, едва ли мысль посетить ее закралась мне в голову. Я не люблю действующих православных церквей, к чему скрывать; само их устройство, как кажется мне, всякого входящего в двери буквально заставляет выбирать из двух возможных и взаимоисключающих ипостасей - хорошо, что уже двух - верующего, пришедшего в Дом Господа и туриста, заглянувшего в памятник архитектуры энного века полюбоваться на иконы, росписи и службу; и никаких промежуточных состояний. Верующим полагается читать молитвы и стоять перед алтарем, туристам -жаться в сторонке, задрав головы, и досадовать на запрет пользоваться съемочной техникой; и те, и другие могут встретиться лишь в одном случае и в одном месте, у паникадила одной из икон, куда одним необходимо, а другим достаточно воткнуть купленную тут же свечку. В следующее мгновение их пути расходятся вновь: прихожане, поставив свечу, осеняют себя крестным знамением и отходят, шепча соответствующие лику священные тексты, туристы пытаются читать трудноразбираемые, усыпанные титлами и оттого похожие на узоры, кириллические надписи вкруг святых глав. Обычно попытки эти заканчиваются ничем, туристы отходят или томительно ожидают появления служки или иного духовного лица, надеясь, что эти вечно занятые люди снизойдут и пояснят тайный смысл начертанного.

Эта же церковь пустовала, и я мог войти в нее без необходимости принятия одного из этих образов, именно так, как человек, которого я из себя и представляю. Если, конечно, она открыта.

Она оказалась открытой, мне не потребовалось даже дергать, проверяя, дверь, та уже была приотворена на ладонь, обнаруживая возможность зайти непрошеному гостю.

Внутри царил легкий полумрак, рассеивающийся перед алтарем, лучами июньского солнца; в косых снопах света лениво танцевали множество пылинок. Но душно не было, верно, одно из окон было приотворено или разбито, я поднял глаза, проходя в центральный придел, но изъяна не приметил. Заворожило меня другое.

Изнутри церковь казалась брошенной вчера, в крайнем случае, на той неделе: все внутреннее убранство ее осталось в неприкосновенности, кажется, только что догорела последняя лампада и выветрился запах воска и мирры.

Богатый иконостас уходил ввысь, серея от осевшей на червонное золото пыли; царские врата были чуть приотворены, за ними виднелось нечто темное и совершенно не имеющее определенной формы. Бесчисленные иконы Богородицы, Спасителя, апостолов и святых праведников и мучеников, уменьшаясь в размерах, терялись в прозрачной выси; краски потускнели, дерево потемнело и от времени и от запустения церкви; нижние ряды икон еще проглядывали сквозь осевшую пыль, верхние же с четырехметровой высоты виделись темными прямоугольными пятнами, слегка разбавленными красной краской, оправленными в золото алтаря.

Целы были и лампадки и кадильницы, целы и нетронуты, самим неумолимым временем тщетно пытавшимся оставить свои следы на ликах и золоте окладов. Казалось, церковь жила своею жизнью, недоступная рукотворному свету, она питалась светом небесным.

И еще одна странность, поразившая меня в первый момент, незначительная именно в силу того, что увиденный мною в первый же миг алтарь намертво приковал к себе все внимание и манил тусклыми красками вечности и золотом оправы. Лишь когда я вошел под барабан центрального купола, тут только заметил смутившие меня своей неуместностью четыре деревянные скамьи, непрезентабельные, простой работы, с высокими прямыми спинками, из тех, что, обыкновенно, ставятся в парках и скверах, по две с каждой стороны от центрального придела.

Поначалу я принял их за естественные следы навеки заглохшей реставрации, но расположение их и совершенное отсутствие строительного мусора - пол был точно выметен, и ни каких-либо следов, даже своих собственных, я так и не обнаружил. Да и отсутствие икон с северной и южных сторон церкви - меж стрельчатых окон - говорило в пользу умысла, а не случайности.

Мне захотелось присесть на одну из скамей, даже не оттого, что устали ноги, а в силу самого желания быть соучастником нарушения правил поведения в православной церкви. Однако я решил первым делом повнимательнее оглядеть алтарь, столь поразивший своим видом меня при входе в церковь.

Центральной иконой, по всей видимости, - скудость моих познаний в этой области не позволяет мне сказать наверняка, - была икона Богоматерь Одигитрия: Мария, обратив взор чуть выше головы вошедшего, правой рукой указывала на, сидящего на левой руке, младенца Христа, поднявшего в странном не то призыве, не то приветствии обе пухлые свои ручки вверх.

Пальцы мои осторожно коснулись иконы, пыль заклубилась, медленно, осыпаясь на пол, лик Богородицы стал ярче и, почему-то, или мне показалось это в то мгновение, печальней. Я вновь провел уже ладонью по теплому левкасу, отошел на шаг и замер. А затем медленно, точно боясь спугнуть тишину и разбередить полутьму, прошел к левому приделу.

Он также служил возвеличиванию Девы Марии, правый не являлся исключением, по прошествии нескольких минут я убедился, что Богородица так или иначе была связана со всеми изображениями в церкви, с каждым мужчиной или женщиной, что были изображены на иконах. Конечно же, ей посвящалась и роспись потолка, изображавшую Увенчание Пресвятой Девы Марии в окружении ангелов и пред изумленными лицами замерших в благоговении апостолов, оставшихся далеко внизу, в нижней сфере росписи.

Рассматривая потолок до боли в шее, я опустил взор и перешел от северной стены к южной, от Богоматери Элеуса или Умиление, - каюсь, не знаю, Владимирская то была или Донская - к Богоматери Никопея. Младенец Иисус в ее руках держал свиток, я пригляделся к нему, но прочесть написанное без сильного направленного света оказалось невозможным.

Тогда я вернулся, сел на заднюю скамью в левом ряду и, положив руки на спинку передней, а затем и упершись в них подбородком стал смотреть на освобожденную из пыльного плена Одигитрию.

Слова пришли сами собой. Никогда я не подозревал, что помню их, хотя и встречал в текстах и слышал отголосками в храмах, но, сколько ни пытался до сей поры повторить, всякий раз спотыкался в первом же предложении. Но не сейчас. Тишина, царящая в церкви, приглушенный свет, льющийся водопадом из стрельчатых зарешеченных окон и лик Одигитрии, видимый отсюда неясно, а как-то сгущено, сумрачно, сквозь солнечные лучи, - все это удивительным образом подействовало на меня, на мою память, и губы сами зашептали простые слова, столь невыносимо долго сдерживаемые, прячущиеся в глубине души, точно ожидавшие этого, - и слагающиеся в безмолвную молитву. Ей.