Обязательность встреч

Но разве мог отец знать об этом?

Он печалился об "упущенном навсегда времени", я, грешным делом, радовался этому. Он сожалел о "годах пустоты", проведенных с Лидией, я же ощущал их странную, страшную необходимость, всех лет пустоты, и его, и моих. Немного позже отец заговорил о необходимости наказания за дела прошлого; запоздало, но от этого не менее решительно и сурово он проводил параллели между своими первым и вторым браками, ища, как ему казалось, очевидные связующие нити, но, как ни старался, не мог найти. Не мог, и оттого оставил эту тему.

Я против воли улыбнулся, прочтя эти абзацы до конца: вот она, еще одна ипостась моего наследства, та о которой не подозревал мой отец, составляя завещание. Или все же осознавал, блуждая в темноте догадок, разбросанных там и сям по страницам его дневника, что не ему, увы, не ему, а лишь наследнику его, позабытому в далях прошлого и внезапно из них вынырнувшего, окажется дано понять и осознать ускользавшее от его пытливого взора.

Это не превосходство, как может показаться на первый взгляд. Это именуется сопричастностью. Пускай и возникшей сквозь годы и расстояния.

До конца дневника осталось совсем немного, отец к этому времени разменял шестой, и так уж получилось, последний десяток. Он давно жил здесь, в этой квартире, замкнуто и одиноко. Единственным человеком, с кем им поддерживался огонек отношений, была соседка, переставшая быть безымянной: Августа Гавриловна - я, наконец, узнал ее имя. Несколько первых лет их отношения были весьма тесными, впрочем, известие об этом меня уже не покоробило. Потом и они перешли грань чувственности, грань, возможно, означавшую для обоих эпоху осени жизни. Я вспомнил взгляд, которым моя соседка одаривала меня всякий раз при встрече, теперь я начинал понимать подлинное его значение.

Она ведь тоже искала, как и я, но только черты его, моего отца, во мне, и ее поиски, как и мои, тоже пока еще не были закончены. Перелистывая последние страницы, я подумал, что мне непременно следует зайти к ней, задать несколько вопросов, кое-что прояснить... да просто побыть вдвоем. С тем, чтобы и она получила ответы на свои, бережно хранимые под сердцем вопросы.

Последняя запись в дневнике была датирована, число, поставленное в углу страницы, отстояло от последнего дня жизни моего отца на два месяца. Он писал, как обычно, о своих планах на ближайшее будущее, о недавнем праздновании дня рождения одного из коллег по работе, вспоминал какие-то удачные фразы.... Последние... да, годы, он писал в дневник редко и мало, словно экономил оставшиеся в тетради листы. Упомянул и о странных снах, который видел уже не раз. Ему, после многолетнего перерыва, вновь стала сниться Лидия. Сны были смутные, сумбурные, загадочные. И каждый раз отец просыпался со странной щемящей тоской, подчас пугавшей его самого. А потом засыпал снова и уже не видел этих странных снов.

В последнем сне, приснившимся ему за несколько дней до последней записи дневника, - отец записал его, - Лидия прощалась с ним, прощалась запоздало и не очень уверенно, все никак не решаясь произнести нужные слова, всякий раз уводила пустой, в сущности, разговор куда-то на пустяки, на общие воспоминания, на то давнее, что он все время старался забыть, а забыв уже, вновь против своей воли, возвращался в памяти, в снах, наяву, проходя мимо того самого дома, бывая в тех самых местах. Словно время, прошедшее после исчезновения Лидии затушевало все, кроме неясной, неосознанной, болезненной ностальгии. С какой старость всегда вспоминает о молодости. Лидия все говорила и говорила с ним, воскрешая то одно, то другое в его воспоминаниях, он пытался сам окончить разговор, но отчего-то никак не решался этого сделать и все слушал.... Пока она не произнесла короткое "прощай!", а, произнеся, растворилась в темноте ночи. И сон оборвался.

В последних записанных отцом абзацах, он обмолвился о завещании, которое составил сразу после этого прощального сна. Он говорил о прощении и прощании, мой отец пытался понять, отчего ему снились эти тревожащие душу сны и почему именно сейчас с ним попрощалась Лидия. Именно сейчас, после стольких лет, когда он стал забывать... и все же не смог забыть окончательно. Потому что не мог простить.... А теперь...

Ему осталась только тоска, по былому и грядущему, тоска, ставшая почти невыносимой - отчасти из-за этого долгого прощания. А отчасти из-за того, что всколыхнуло это прощание, далекие годы, бесконечно далекие, они волнами поднимались в памяти, нестираемо хранившиеся в ней столько времени, поднимались, чтобы уступить место еще более древним годам.

И только когда последняя волна спала, отец отложил дневник и стал писать завещание. В постскриптуме к последней записи, сделанном, очевидно, тем же вечером, он отметил, что назавтра, в понедельник, собирается сходить и заверить написанное. Заметив, что этот его шаг станет завершающим в долгой цепочке всех предыдущих шагов. "А после этого наступит конец истории", записал отец.

Эти слова были последними в дневнике. За ними шли три чистые страницы.

Я отложил тетрадь и поднялся.

Надо будет немного пройтись, развеяться, проветриться... заодно купить хлеба и котлет на ужин.

На улице подмораживало, с хмурого вечернего неба сыпался дождь со снегом, поблескивающий в лучах далеких фонарей. Ветра не было, капли падали вертикально, окаймляя каждый фонарь колючим промозглым водопадом.

Собираясь, я надел отцовский плащ с подстежкой; он был чуть великоват, но для такой погоды годился как раз. К тому времени, как я спустился вниз, небо чуть оттаяло, пришло в движение, и водопады вокруг фонарей стали исчезать.

По дороге, на ступеньках, ведущих к входной двери, я встретил Августу Гавриловну, моя соседка возвращалась из магазина с тяжелой сумкой. Увидев меня, она резко остановилась и вздрогнула от неожиданности, мне показалось, что так напугал ее надетый мной плащ. Некоторое время мы стояли молча, всматриваясь друг другу в лица из полутьмы коридора, пока она не заговорила первой:

- Вы напрасно собрались на прогулку в такую погоду. На улице очень неприятно.

- Придется идти, - произнес я, словно бы извиняясь, - В доме из еды ничего нет. Я до магазина и обратно.

Августа Гавриловна поторопила меня, дождь может полить снова в любой момент, а зонтик я, конечно, второпях не захватил. Новая пауза, исполненная тишиной встретившихся взглядов, я смотрел и никак не мог оторваться от ее серых глаз, смотрел совсем иначе, чем день назад. А она внимательно разглядывала отцовский плащ, чуть великоватый мне.

Пауза закончилась. Моя соседка стала подниматься по лестнице, я поспешил спуститься с нее. Закрывая гремучую входную дверь, я увидел, как Августа Гавриловна стоит у лестницы и смотрит мне вслед.

Я пошарил по карманам, нет, перчатки, как и зонтик, остались дожидаться меня дома. Вместо них пальцы нащупали сложенный вчетверо клочок бумаги, очевидно, вырванный из блокнота. Дойдя до ближайшего фонаря, я развернул его.

Стихотворение, написанное выцветшими от времени чернилами на пожелтевшей бумаге, почерком, неотличимым от моего:

"Хлопья снега на ветру

исполняют танец свой:

то взлетают к небесам,

то спускаются к земле,

словно не поняв еще,

где пристанище их ждет".

Выйдя на улицу, я краем глаза увидел выворачивающий к остановке автобус. Я не стал спорить с судьбой и одну остановку до универмага решил проехать на общественном транспорте. Перебежал улицу и, запыхавшись, влетел в автобус. Салон его пустовал, лишь несколько человек согревали старый "Икарус" своим дыханием. Я прошел вперед и сел к окну. Автобус медленно тронулся с места, поехал вперед, набирая скорость.

Через мгновение услышал позади шаги: легкое постукивание каблучков, и голос, заставивший меня вздрогнуть:

- Простите, у вас место свободно?

Я обернулся всем корпусом. Поднял глаза. И замер.

Лидия. А разве мог я сомневаться в обратном?

Такая же светловолосая, и бронзовокожая, столь же юная и свежая, как и 25 лет назад, при первой встрече с моим отцом. Лидия стояла надо мной, ожидая ответа, а я смотрел в ее тигриные глаза, прозрачные как янтарные капли, словно пытаясь разглядеть в них нечто такое, что, если долго и пристально вглядываться в их солнечную глубину, наверняка можно увидеть.