Страница 1 из 4
Шкловский Виктор
ZOO, или Письма не о любви
Виктор Шкловский
ZOO, или Письма не о любви
Человек один идет по льду, вокруг него туман. Ему кажется, что он идет прямо. Ветер разгонит туман: человек видит цель, видит свои следы.
Оказывается -- льдина плыла и поворачивалась: след спутан в узел -человек заблудился.
Я хотел честно жить и решать, не уклоняться от трудного, но запутал свой путь. Ошибаясь и плутая, я очутился в эмиграции, в Берлине.
История эта рассказана мною в книге "Сентиментальное путешествие", которая у нас два раза издана; сейчас ее не переиздаю.
Все это было в 1922 году. За границей я тосковал; через год по хлопотам Горького и Маяковского мне удалось вернуться на родину.
Книга, которую вы сейчас прочтете, написана в Берлине, у нас она издается в четвертый раз.
1965
ТРИ ПРЕДИСЛОВИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Книжка эта написана следующим образом.
Первоначально я задумал дать ряд очерков русского Берлина, потом показалось интересным связать эти очерки какой-нибудь общей темой. Взял "Зверинец" ("Zoo") -- заглавие книги уже родилось, но оно не связало кусков. Пришла мысль сделать из них что-то вроде романа в письмах.
Для романа в письмах необходима мотивировка -- почему именно люди должны переписываться. Обычная мотивировка -- любовь и разлучники. Я взял эту мотивировку в ее частном случае: письма пишутся любящим человеком к женщине, у которой нет для него времени. Тут мне понадобилась новая деталь: так как основной материал книги не любовный, то я ввел запрещение писать о любви. Получилось то, что я выразил в подзаголовке, -- "Письма не о любви".
Тут книжка начала писать себя сама, она потребовала связи материала, то есть любовно-лирической линии и линии описательной. Покорный воле судьбы и материала, я связал эти вещи сравнением: все описания оказались тогда метафорами любви.
Это обычный прием для эротических вещей: в них отрицается ряд реальный и утверждается ряд метафорический.
Сравните с "Заветными сказками".
Берлин, 5 марта 192З года
ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К СТАРОЙ КНИГЕ
Мое прошлое -- ты было.
Были утренние тротуары берлинских улиц.
Базары, осыпанные белыми лепестками цветущих яблонь. Ветки яблонь стояли на длинных базарных столах в ведрах. Позднее, летом, были розы на длинных ветках, -- вероятно, это вьющиеся розы.
Орхидеи стояли в цветочном магазине на Унтер-ден-Линден, и я их никогда не покупал. Был беден. Покупал розы -- вместо хлеба.
Давно унесли отрезанное от сердца. Мне только жалко того прошлого: прошлого человека.
Я оставил его (прежнего себя) в этой книге, как оставляли в прежних романах на необитаемом острове провинившегося матроса.
Живи виноватый: здесь тепло. Я не могу тебя перевоспитать. Сиди, смотри на закат. Письма, которых не было в первом издании, были действительно написаны тобою, но ты их тогда не послал.
1924. Ленинград
ТРЕТЬЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
Мне семьдесят лет. Душа моя лежит передо мною.
Она уже износилась на сгибах.
Та книга ее согнула тогда. Я ее выпрямил.
Сгибали душу смерти друзей. Война. Споры. Ошибки. Обиды. Кино. И старость, которая все же пришла. Мне легче, что я не знаю мест, по которым ты ходишь, не знаю твоих новых друзей, старых деревьев около твоей мельницы.
Память разошлась кругами. Круги дошли до каменного берега. Прошлого нет.
К берегу ушли круги, кольца любви.
Не сяду у моря, не буду ждать погоды, не позову свою рыбку с золотыми веснушками.
Не сяду ночью у моря, не буду черпать воду старой коричневой фетровой шляпой.
Не скажу: "Отдай мне, море, кольца".
Уже и ночи я дождался. Убраны с неба непонятные звезды. Одна Венера, заглавная звезда вечера и утра, вернулась в небо. Верен любви: люблю другую.
Утром, в час, когда уже можно отличить белую нитку от голубой, я говорю слово -- Любовь.
Солнце вылилось в небо.
Утру песни не бывает конца, только мы уходим.
Посмотрим по книге, как по воде, на каких перевалах бывало сердце, сколько от прошлого осталось крови и гордости, называемых лиризмом.
1963 год. Москва
Р.S. Аля уже несколько десятилетий французская писательница, прославленная своей прозой и стихами, ей посвященными.
ЭПИГРАФ
ЗВЕРИНЕЦ
О, Сад, Сад!
Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят, подобны вечности, оконченной сегодняшним, еще лишенным вечера днем.
Где верблюд знает разгадку Буддизма и затаил ужимку Китая.
Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем.
Где наряды людей баскующие.
А немцы цветут здоровьем.
Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а клюв -- осенней рощице, немного осторожен для него самого.
Где синий красивейшина роняет долу хвост, подобный видимой с Павдинского камня Сибири, когда по золоту пала и зелени леса брошена синяя сеть от облаков, и все это разнообразно оттенено от неровностей почвы.
Где обезьяны разнообразно сердятся и выказывают концы туловища.
Где слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: есть, хоууа! поесть бы! и приседают, точно просят милостыню.
Где медведи проворно влезают вверх и смотрят вниз, ожидая приказания сторожа.
Где нетопыри висят подобно сердцу современного русского.
Где грудь сокола напоминает перистые тучи перед грозою.
Где низкая птица влачит за собой закат, со всеми углями его пожара.
Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим первого магометанина и читаем сущность Ислама.
Где мы начинаем думать, что веры -- затихающие струи волн, разбег которых -- виды.
И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть бога...
...Где полдневный пушечный выстрел заставляет орлов смотреть на небо, ожидая грозы.
Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий...
Где утки одной породы поднимают единодушный крик после короткого дождя, точно служа благодарственный молебен утиному -- имеет ли оно ноги и клюв -божеству.
Где пепельно-серебряные цесарки имеют вид казанских сирот.
Где в малайском медведе я отказываюсь узнать со-северянина и открываю спрятавшегося монгола.
Где волки выражают готовность и преданность.
Где, войдя в душную обитель попугаев, я осыпаем единодушными приветствиями "дюрьрак!".
Где толстый блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после прыгает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном, грузном теле показывается с колючей щетиной и гладким лбом голова Ницше.
Где челюсть у белой черноглазой возвышенной ламы и у плоскорогого буйвола движется ровно направо и налево, как жизнь страны с народным представительством и ответственным перед ним правительством -- желанный рай столь многих!
Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем затаен Иоанн Грозный.
Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, глазом имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в искусстве, с которым они похищают брошенную тюленям еду.
Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака и этой птицы один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле.
Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю.