Краля

Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина.

За воротами слышался чей-то разговор.

Доктор вышел на улицу. Три мужика.

- Что, пожар?

- Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит.

- Не опасно?

- Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо.

Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания.

Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало.

- А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани?

- Поди, нет еще. А тебе пошто?

Доктор не знал, что ответить старухе.

- Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить.

- Ну-к, я чичас.

Он курил папиросу за папиросой, думал:

"Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!"

"Водка? - прозвучало в ушах. - Водка ли?"

Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят.

"Что, любишь?"

Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось.

Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие.

Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает?

- Да, да, в деревню, - думал он вслух... - Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг?

Он не кончил, не хотел кончать: боялся.

Пожар на горе затихал.

- Дуня, дорогая моя...

Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба.

- Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим... - бормотал, потягиваясь доктор.

Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла.

Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор.

- Должно быть, рекруты...

Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие:

Как во нашем во бору,

Там горит лампадка.

Не полюбит ли меня

Здешняя солдатка.

Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак.

- Что пригорюнился? Спать пора...

- Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.

- Сядь, посидим.

- Да некогда... право... Пусти...

- Сядь, поговорим.

- Нет, пусти... Некогда.

Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.

- Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...

- Горячо-о-о? Не обожги смотри.

Она засмеялась тихим, хитроватым смехом.

- Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь?

- Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда?

- Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня?

- В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть?

- Нету, Дуня, нету. Никогда, никто...

- Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо.

- Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело...

А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора:

- Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя.

Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.

Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.

Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.

Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:

- Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!

- Да это я... Саквояж ищу. Чемодан...

Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.

- Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал...

- Это ты, бабушка? - хрипел купец.

- А тебе ково? Грехо-во-о-дник...

Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:

- Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу!

Купец наткнулся на доктора:

- Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе.

И он полез по ступенькам, держась за поручни.

Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.

- Пусти, - молила его, - пусти!

- Не могу...

- Пусти... ну, пусти.

А уходя, бросила:

- Я приду к тебе.

- Дуня-я-я!

- Родной мой... желанный.

VI

Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.

Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:

- Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен.

- В лен?

- В лен, в лен.

- Та-а-к...

Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался.

По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф.

Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул:

- Караул! Ксы!

Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела:

- Тшшш... Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь!

- Тоись как кот?

- А я почем знаю как. Кот, да и кот... Спи-ка знай.

- Боднул кто-то...

Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову.

Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня.

Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила:

- Вам, господин урядник, чайку не прикажете?

- Убирайся! Некогда! - послышался злой, грубый окрик.

Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши.

- Леший... каторжник, - сдвинув брови, обиженно прошипела она - и к выходу.

- Евдокия Ивановна! - ласково позвал доктор.

- Ну, что?

Он придвинул табуретку.

- Сядь.

Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором.

Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника.

- Почему, Дуня? - удивленно шепчет доктор.

- Ох, боюсь я его, окаянного, - ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. - Зверь! Прямо зверь.

- Но почему? - еще удивленней шепчет доктор.

Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова:

- Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит - убьет...

Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала:

- Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил... Всех слопал... Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки... Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь - неизвестно... Ох, беда-беда!

Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится.

Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову:

- Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю - в глазах потемнеет!..