Страница 4 из 4
Если бы Фил мог говорить на людском наречии, он бы непременно пролаял по-английски "Shirt!" и уж точно бы обфакал всех мяукающих недоносков, воображающих себя почему-то пупами мироздания.
И все-таки Фил любил свой уголок в Северном Измайлове. По окончании викэнда он радостно брал в зубы свой ошейник и поводок, прыгал без лишних напоминаний в сумку своих настоящих хозяев и не мог дождаться, когда его унесут на ближайший автобус или же посадят на переднее сиденье машины, которой вскоре обзавелись Злата с матереющим мужем.
Когда Филу пришлось переселиться к Гординым окончательно или, во всяком случае, надолго, он первоначально захандрил, постоянно срывал злость из-за измены хозяйки на вовсе неповинных кошках, под горячую лапу попадало порой и Мурзику, который, кряхтя и ворча по-стариковски, шел перекладываться на отопительную батарею или на письменный стол, а то и вовсе на улицу, в соседний относительно благоустроенный подвал.
Постепенно Фил выправился, успокоился, даже запашок еженедельного алкоголя от нового хозяина-пиита перестал вызывать у него неприязнь и тягостные воспоминания о давнишних обидчиках. Он порою снисходительно лизал Владимира Михайловича в губы, стараясь все же забрать повыше, к началу усов, дотрагиваясь горячим языком до носа хозяина.
Но у кривой палки не бывает прямой тени. В квазидемократической России случился дефолт. Что это такое досконально не понимало более половины населения опетушенной бесами всех мастей страны. Но зато все точно знали: будет плохо. Дефолт был явлением того же порядка, что и инсульт или инфаркт.
Гордин, генно воспринявший возможность тотального голода в силу своего зачатия во время второй мировой войны, и переехавшая к ним мать Марианны Петровны, которую для разнообразия назовем здесь Брунгильдой Рафаэлевной, бесконечно запасались продуктами, забивая холодильник, морозильную камеру "Саратов" и прочие сусеки, пока не истратили все имеющиеся в наличности деньги; Мурзик после очередного омовения в ванне с шампунем плотно перекусил и ушел.
Зная его заходучий нрав, его ждали день, два, неделю, месяц. Ждут его Гордины и посейчас, впрочем, понимая, что больше со своим любимцем не свидеться. Разве только на том свете, если там овны не отделены от козлищ и души животных тварей общаются с душами людей. Хочется им все же надеяться, что свою кончину Мурзик встретил достойно и по возможности малоболезненно. Умер ли он от старости, от общей изношенности организма или от внезапного падения кирпича или бетонной балки, а то и от психической атаки крыс, наводнивших Москву в последние годы крысоидного беспредела, не все ли равно. Главное, он состоялся как личность; он пережил множество других котов, водившихся по соседству; он прожил лет 16-18, что равняется по продолжительности чуть ли не ста годам человеческой жизни; он оставил многочисленное потомство; перелюбил сотни, если не тысячи соплеменниц, превзойдя донжуанский список, скажем, Пушкина в десятки, если не в сотни раз, вечная ему память!
А вот Мухин учудил совсем не здорово. Неделю тому назад он снова стал выходить для прогулки через отворенное окно на истаивающий мартовский снег, а ведь всю зиму до того боялся выйти даже на оконный карниз.
Весна на сей раз выдалась поздняя, отягощенная событиями в Югославии, наглой "натовской" бомбардировкой братьев-славян при подуськивании, а то и властном натравливании американцев; и московские коты, увы, тоже загуляли на целый месяц позднее обычного. Но жизнь вновь брала свое, входила в привычное русло, и вокруг гординских окон опять закружились кошачьи хороводы, начались вызовы на блядки, арии, спевки и скоропалительные свадьбы.
В роковой, как оказалось, вечер Гордин, выпустив Мухина, сам вышел со спаниелями на прогулку. Кот встретил их снаружи с всегдашним повышенным радушием. Отчего-то на улице Мухин был особенно расположен к своим собакам; он немедленно бежал к ним со всех лап; терся о них спиной; победно вертел хвостом; семенил вокруг них кругами, стараясь прикасаться к их шерсти как можно чаще. Даже Гордину он великодушно разрешал гладить себя, картинно прогибаясь под ладонью, выгибая спинку и стремясь подставить для почесывания голову.
После церемонии последовательных ласк он резво побежал к ближайшему подъезду соседнего дома и больше Гордин его не видел.
Не было его почему-то и утром. Через пару дней напрасного ожидания истомившаяся Марианна Петровна несколько вечеров кряду вытаскивала виноватого Владимира Михайловича (он винил себя сам за непредусмотрительность и ротозейство) на поздние ночные прогулки; запасаясь пахучей колбаской и щедро ей одаряя всех встречных поперечных кошурок. Были прочесаны и окликаны все подъезды пятиэтажек по всему периметру внутреннего двора; совершены целенаправленные набеги в соседние кварталы, все бесполезные.
Итак, ничуть не обиженный ничем, тем более не надрезавший язычок о консервную банку, кот-подросток, кот-юноша пропал в городской сутолоке, исподволь привыкшей и к исчезновениям и похищениям людей. Дай Бог встретить ему благорасположенного человека, одинокую ли старушку с запасом невостребованной любви или, наоборот, с жаждой хотя бы мохнатого животного ответного тепла; нормальных или хотя бы без садистских устремлений детей, не творящих над животными казнь египетскую! Да минуют его одичавшие вконец собаки, которых он мог по своему инфантильному недомыслию принять за исполненных дружелюбия и лишенных наигранного охотничьего азарта кобелей и сук, ибо по своей домашней природе он не знал противоположного.
День и ночь сейчас отодвинута штора на кухонном окне, точно так же сдвинут плотный тюль, окно отворено без оглядки на лихих людишек. На подоконнике довольно часто сидит Муха, ожидая одновременно и своего сына, и своего второго мужа. Ей явно не по себе, она часто и широко зевает, показывая острые неиспорченные зубы - верный признак беспокойства и тревоги. Собаки - Кубик и Фил - также караулят под окном, разлегшись на кухонном линолеуме или же стоя, напряженно вслушиваются в шорохи и стуки за окном, вглядываются в краешек неба, едва видный между прогалами древесных стволов и бетонных застроек вечного города. И только люди судорожно заняты своими неотложными делами и заботами, чтобы не вспоминать о каждодневных потерях, чтобы не думать о неизбежно уготованной всем одинаковой участи.
4 апреля 1999 года