Страница 7 из 47
У высшего военного командования любой страны в ходе войны появляются тайны, и можно понять, хотя это и недостойно похвалы, почему. Гитлер, как свидетельствовал адмирал Редер на Нюрнбергском процессе, настаивал на сохранении в тайне подлинной истории с "Атенией", особенно если учесть, что поначалу военно-морское командование действовало, руководствуясь твердым убеждением, будто немецкие подводные лодки непричастны к катастрофе. Следовательно, признание своей непосредственной вины в гибели лайнера поставило бы немецкую сторону в исключительно тяжелое положение. Но Гитлеру этого было мало. Воскресным вечером 22 октября по радио выступил министр пропаганды Геббельс (автор хорошо помнит это выступление) и обвинил Черчилля в потоплении собственного лайнера. На следующий день "Фелькишер беобахтер" на первой полосе под огромным заголовком "Черчилль потопил "Атению" сообщила, что первый лорд адмиралтейства подложил бомбу замедленного действия в трюм лайнера. На суде в Нюрнберге было установлено, что Гитлер лично приказал выступить с таким заявлением по радио и дать материал в газету и что, несмотря на крайнее недовольство Редера, Деница и Вайцзекера таким приказом, они не решились возражать.
Эта бесхребетность адмиралов и Вайцзекера, в полной мере присущая и генералам, когда на них оказывал давление их демонический фюрер, неминуемо должна была привести к одной из самых мрачных страниц немецкой истории.
Гитлер предлагает мир
"Сегодня пресса открыто говорит о мире, - отметил я 20 сентября в своем дневнике. - Все немцы, с кем я разговаривал, совершенно уверены, что не пройдет и месяца, как у нас будет мир. У всех приподнятое настроение".
За день до этого в парадно украшенном Гильдхалле в Данциге я слушал первую после выступления в рейхстаге 1 сентября в связи с началом войны речь фюрера. Он был разъярен, так как ему помешали произнести эту речь в Варшаве, гарнизон которой все еще мужественно сопротивлялся; он исходил желчью каждый раз при упоминании Великобритании и сделал легкий жест в сторону мира. "У меня нет никаких военных целей против Англии и Франции, - заявил он. - Мои симпатии на стороне французского солдата. Он не знает, за что сражается". А затем он призвал всемогущего, благословившего немецкое оружие, "ниспослать другим народам понимание того, насколько бесполезной будет эта война... и натолкнуть их на размышление о мирном благоденствии".
26 сентября, за день до падения Варшавы, предприняли широкое наступление немецкая пресса и радио. Основной смысл всех аргументов, судя по моим записям в дневнике, сводился к следующему: "Почему Франция и Англия хотят войны теперь? Воевать-то не за что. У Германии нет претензий к Западу".
Пару дней спустя, поспешно проглотив свою долю Польши, включилась в мирное наступление и Россия. Наряду с подписанием советско-германского договора о дружбе и границе с секретными статьями к нему, предусматривающими раздел Восточной Европы, Молотов и Риббентроп состряпали и подписали в Москве 28 сентября трескучую декларацию мира.
В ней говорилось, что правительства Германии и России, урегулировав конкретные проблемы, возникшие в результате распада польского государства, и заложив прочную основу для длительного мира в Восточной Европе, выражают уверенность, что это будет служить подлинным интересам всех народов, положит конец состоянию войны между Германией и Англией и Францией. Оба правительства будут направлять совместные усилия на скорейшее достижение этой цели. Если же, однако, усилия договаривающихся правительств окажутся бесплодными, то это должно подтвердить тот факт, что Англия и Франция ответственны за продолжение войны...
Хотел ли Гитлер мира или он стремился продолжать войну, с помощью Советов переложив ответственность за ее продолжение на западных союзников? Пожалуй, он и сам не осознавал этого до конца.
26 сентября у него состоялся продолжительный разговор с Далерусом, который упорно вел поиски мира. За двое суток до этого неутомимый швед встречался со своим старым другом Форбсом в Осло, где бывший советник английского посольства в Берлине занимал аналогичную должность. Далерус сообщил Гитлеру, как явствует из конфиденциального меморандума доктора Шмидта, что английское правительство, по словам Форбса, занято поисками мира. Оставался невыясненным лишь один вопрос: как при этом англичанам избежать позора?
"Если англичане действительно хотят мира, - ответствовал Гитлер, - они могут обрести его через две недели, и без каких-либо унижений". Однако, как он заявил, им пришлось бы примириться с фактом, "что Польша не сможет возродиться вновь". Более того, он был готов гарантировать статус-кво "остальной Европе", включая гарантии безопасности Англии, Франции и Нидерландам. Затем разговор перешел к вопросу о том, как начать мирные переговоры. Гитлер предложил сделать это Муссолини. По мнению Далеруса, королева Нидерландов могла быть более нейтральной. Геринг, присутствовавший при этом, выдвинул предложение: представители Англии и Германии должны предварительно тайно встретиться в Голландии, а затем, если наметится прогресс, королева могла бы пригласить представителей обеих стран на переговоры по перемирию. Гитлер, неоднократно заявлявший о своем скептицизме в отношении "стремления англичан к миру", в конце концов согласился направить на следующий же день в Англию шведа для того, чтобы провести зондаж в указанном направлении.
"Англичане могут получить мир, если хотят его, - сказал Гитлер на прощание Далерусу. - Но им следует поторопиться".
Это было одно направление в замыслах фюрера. Второе он открыл своим генералам. В дневниковой записи Гальдера от 25 сентября упоминается о "плане фюрера предпринять наступление на Западе". А 27 сентября, на второй день после того, как он заверял Далеруса, будто готов заключить мир с Англией, он собрал в имперской канцелярии командующих видами вооруженных сил и сообщил им о своем решении "наступать на Западе как можно скорее, поскольку франко-английская армия пока еще не подготовлена". Как утверждает Браухич, он даже наметил дату наступления - 12 ноября. Несомненно, в тот день Гитлер был воодушевлен известием, что Варшава наконец капитулировала. Возможно, он думал, что Францию так же легко, как и Польшу, поставить на колени, хотя через два дня Гальдер делает в дневнике пометку: фюреру необходимо пояснить, что "боевой опыт, приобретенный в Польше, не является рецептом для наступления на Западе; не годится против крепко спаянной армии". Пожалуй, лучше всех уловил настроение Гитлера молодой итальянский министр иностранных дел Чиано во время продолжительной беседы, имевшей место 1 октября в Берлине. К этому времени у него возникло глубокое отвращение к немцам, но он был обязан соблюдать приличия. Фюрера он застал в приподнятом настроении. Когда Гитлер излагал ему в общих чертах свой план, то его глаза, как успел заметить Чиано, "загорались зловещим отблеском всякий раз, едва он касался путей и методов ведения войны". Подводя итог своим впечатлениям, итальянец записал в дневнике: