Страница 3 из 15
Мальчик от удивления ничего не сказал, а потом, когда машина свернула за угол, попробовал на зуб и убедился, что коржик настоящий. Коржик, наверное, долго лежал под сиденьем рядом с тряпьем, пропитанным бензином, и от него самого исходил запах бензина. Мальчик сунул коржик в карман.
Мальчик шел и волновался: что ему сделать с коржиком? Дома он его не вынул из пальто, и мать, проходя по коридору, спросила, отчего в квартире бензином пахнет. Он решил его съесть ночью, чтобы никто не видел, и лег спать вместе с ним. Мать и бабушка долго не засыпали, и мальчик ворочался с боку на бок. Когда, наконец, они уснули, он застыдился есть под одеялом и только обгрыз зазубрины на коржике. И коржик стал похож не на зубчатое колесо, а просто на колесо. Так он и заснул с ним, и всю ночь ему снились машины: они летели, ослепительно сверкали фарами, и весь воздух был напоен ароматами бензина.
Мальчик проснулся рано, он лежал с открытыми глазами и смотрел, как мать собирается на работу. Она одевалась медленно, как будто ее туфли, платье, пальто весили бог знает сколько и ей их тяжело поднимать. И когда мать вышла на кухню, мальчик соскочил с постели и, откусив последние три зазубринки, сунул коржик в портфель матери.
Мать работала врачом. Она сделала обход больных и целый день занималась привычными делами. А незадолго до конца работы полезла за тетрадью в портфель и вынула, изумленная, коржик. Она стала пытливо вглядываться в лица сослуживцев и больных и думала: кто же из них? Но лица у всех были такие же, как всегда, и мать растерялась, потому что не знала, кого благодарить. Когда она уходила, то улыбнулась всем и всем сказала: "Спасибо".
Мать несла домой коржик и радовалась. И уже ощущала тот миг, когда она подарит его сыну. И когда она пришла домой, то снова удивилась, потому что прошла свой путь на целых двадцать минут скорее, чем обычно.
Вечером она грустно обняла мальчика я протянула ему коржик. И мальчик так растерялся, что не хотел его брать. А потом схватил коржик, бросился к буфету и большим хлебным ножом разрубил его на четыре части - две матери и бабушке, одну - себе, а одну - Исааку, товарищу, который умирал.
Мать взяла свою долю, перепутала мальчику волосы и сказала каким-то незнакомым голосом:
- Ну что же... Так и живи...
8. Смерть Исаака
Исаака я встречал все реже. Мы виделись иногда во дворе, когда он носил уголь для печи, а я дрова.
Я помню, как, приплясывая, бегал Исаак с полным ведром угля довоенной зимой. Жильцы на него кричали, потому что он поднимал угольную пыль и она оседала на сушившееся белье. Исаак вежливо извинялся - он вообще был среди нас самым вежливым - и уверял, что как только белье высохнет, угольная пыль сама собой отскочит.
Я не спрашивал, как Исаак себя чувствует теперь. Я смотрел при встречах в ведро. В конце осени он еще продолжал носить ведра, полные до краев, но уже не бегал, а ступал тяжело, слегка сутулясь и перехватывая ведро время от времени другой рукой. Когда выпал первый снег, он стал носить по три четверти и отдыхал на каждой площадке. Потом не больше половины и отдыхая через каждые пять - семь шагов.
Я встретил его перед Новым годом. На дне ведра лежал уголь. Исаак так изменился, что встреть я его на улице - не узнал бы. Единственное, что напоминало прежнего Исаака, - это были очки. Но глаза за стеклами очков потеряли свой блеск, энергию, и черными они были не потому, что Исаак родился с такими, а от усталости и большого горя. Так казалось мне.
- Помочь? - сказал я.
Он ничего не ответил, только посмотрел грустно. Лестница была насквозь промерзшая и гулкая. Через каждые две ступени мы ставили ведро, и глухой стук взлетал вверх, как будто кто-то тяжело бил в колокол. Дошли до дверей.
- Ну вот и все, - сказал Исаак, и я испугался его слов: они были непростыми, в них был свой смысл.
Исаак вошел в темный коридор. Он не закрыл дверь, и я видел, как исчезал он в глубине коридора. Наконец я уже перестал его видеть и только слышал, как скрежещет ведро, задевая за стенку.
Через несколько дней Исаак умер. Он лежал на диване, уже запеленатый в белую простыню. Лицо у него сделалось маленьким, с кулачок, и я никак не мог привыкнуть, что Исаак без очков. Навязчивая мысль: почему с Исаака сняли очки? - не выходила у меня из головы.
- Почему не хоронят в очках? - спросил я Димку, и он посмотрел на меня, как на ненормального.
Потом Исаака положили на санки. И то, что лежало на санках, уже трудно было назвать Исааком. Мы с Димкой везли санки, объезжая бугорки и ямки. За санями бежали от полозьев две четкие ровные полосы. Мы везли и ни о чем не думали и не оглядывались.
9. Колька и Котька
Шили в противоположном доме, как раз напротив наших окон, Колька и Котька. Два брата. Я с ними особо не дружил, но во время дворовых игр часто дрался на медных шпагах. Концы шпаг мы в дегте вымазывали, чтобы увидеть сразу, кто кого первым задел. Когда побеждал я, то Колька или Котька шли домой перемазанные дегтем, и не успевали они в квартиру войти, как раздавался голос их матери:
- Опять дрались с этим из первого номера!
"Из первого номера" - это был я.
...Зимой сорок первого года Колька и Котька редко стали мне попадаться.
Потух в городе свет. Вмерзли трамваи в снег. Шли самые жестокие осадные дня.
Однажды увидел я из своего окна Кольку и Котьку. Они шли через двор к воротам и тащили за собой санки. Обычные санки. Пустые.
"Куда это они с пустыми санками, ведь не кататься же?" - подумал я.
Дня через два я снова увидал их с пустыми санками, и еще через несколько дней...
Как-то они попались мне навстречу, жида выходили из ворот.
- Куда? - спросил я.
- Дела, - уклончиво ответили братья.
Я проводил их взглядом. Они шли вдоль тротуара к Тучкову мосту, оба маленькие, со смешно торчащими ушами зимних шапок, в цветных рукавицах. Рукавицы им, наверное, еще до войны мать связала - белые елочки и крестики. Братья оба держались за веревочку саней, и издали варежки казались красочными и удивительными. Через минуту я забыл о братьях - своих забот столько.
Однако вскоре я случайно узнал, куда они ездят.
Мать их работала на Васильевском, километров за пять от дома, и каждый день, часа полтора, медленно совершала весь этот путь. Она возвращалась с работы постаревшая и сидела на диване, вытянув ноги, чтобы прийти в себя. Колька и Котька разували ее и приносили тазик с горячей водой. А потом они решили ездить на Васильевский - встречать на санках мать.
Мать увидела их в первый раз на Большом, они стояли рядом, озябшие, брови в инее, притопывали, вглядываясь в мутную даль проспекта. Она хотела накричать: "Куда вы! Зачем!", но Колька (он был старшим) посмотрел на мать и сказал строго:
- Садись.
Мать растерялась, заплакала, обняла обоих сыновей, но они вывернулись из ее объятий, и младший - Котька повторил по-отцовски властно:
- Садись, мама.
Мать села, но когда они доехали до дома, она почувствовала, что устала гораздо больше, чем если бы шла пешком. Всю дорогу она переживала, волновалась, порывалась встать и все время беспокоилась за своих мальчиков.
На следующий день они снова ждали ее на проспекте. И тогда мать уже накричала на них, что они глупят, но Колька взял ее за плечи и заставил сесть на санки. А когда приехали домой, мать удивилась, что впервые после тяжелого рабочего дня не гудят ноги, и снова слезы навернулись у нее на глазах, но она отвернулась и никому их не показала.
Мать говорила сыновьям, что у нее сверхурочная, она придет поздно и не надо ее встречать. Но сыновья все равно ждали ее в обычном месте, и мать краснела, как девушка, потому что обманывала их, - у нее не было сверхурочной.
Мать жалела их и решила ходить другим путем - через мост Строителей. Два раза Колька и Котька вернулись домой пустыми. На третий раз мать увидела у моста Строителей одного Кольку с санями. Она испугалась и еще издали крикнула: