Страница 42 из 87
Возвратившись на Балтику, он вскоре занял должность командира Ревельского порта, затем был директором маяков к лоций Балтийского моря, умер же в должности командира Петербургского порта. Он имел много орденов и медалей -- перечисление их занимает в списке чуть ли не половину страницы большого формата -- и вообще сделал карьеру блестящую, однако это была не "голая" карьера: все эти награды и звания доставались деду нелегко, в особенности когда он служил на Дальнем Востоке. Об этой дальневосточной службе хочу рассказать подробнее, ибо, как мне кажется, она имеет не только узкосемейный интерес.
По домашним сведениям, Алексей Карлович столь долго прослужил на Дальнем Востоке не только по собственному желанию, но отчасти и по обстоятельствам, которые были сильнее его. Дело в том, что, служа в Сибирской флотилии и будучи еще холостым, он, по служебным делам, бывал на Шилке и в Иркутске. Здесь он познакомился с Екатериной Яковлевной Нелединской, и они полюбили друг друга с первого взгляда. Сложность заключалась в том, что Екатерина Яковлевна была замужней, и ей пришлось разводиться с человеком весьма пожилым, весьма богатым и, кажется, весьма влиятельным. Щекотливое это дело окончилось благополучно. Екатерина Яковлевна вышла замуж за Алексея Карловича и в дальнейшем одарила его двумя дочерьми и четырьми сыновьями; один из них, Сергей, стал моим отцом. Однако от этой истории с уводом жены от живого мужа, по воззрениям того времени, сильно отдавало скандалом, и потому дед дольше, нежели ему хотелось, вынужден был прослужить на Тихом океане, вдалеке от столицы. Впрочем, военно-морской карьере его это пошло только на пользу. Он стал одним из основателей Владивостока и, кроме того, "заработал" мыс своего имени. Попытаюсь подтвердить это документально, не прибегая к помощи семейных воспоминаний.
Начну с источников самых недавних. В 1973 году в Военном издательстве Министерства обороны СССР вышла книга Б.Масленникова "Морская карта рассказывает". Там, в главе "Географические названия на морской карте", на странице 222 сказано:
"Шефнера мыс, Японское море, залив Петра Великого, залив Америка. Открыт в 1859 г. экипажем пароходо-корвета "Америка". Назван в 1860 г. экспедицией В.М.Бабкина по фамилии командира транспорта "Манджур" капитан-лейтенанта Алексея Карловича Шефнера".
В той же книге, в главе "Краткие биографические справки", на странице 338 напечатано следующее:
"Шефнер А.К. (1832-91) начал службу на Балтийском море. В 1852-53 гг. на транспорте "Двина" совершил переход в Петропавловск-Камчатский. В 1856-76 гг. служил в Сибирской флотилии, командовал шхуной "Пурга" и транспортом "Манджур". На последнем в 1860 г. доставил в бухту Золотой Рог команду, основавшую пост Владивосток. С 1887 г был командиром Петербургского порта. В 1890 г. Шефнер получил чин генерал-лейтенанта".
Несколько подробнее о миссии моего дальневосточного деда сказано в книге С.Е.Захарова, М.Н.Захарова, В.Н.Багрова и М.Н.Котухова "Тихоокеанский флот", вышедшей в Воениздате в 1966 году и переизданной в 1973 году. Одна из глав этой книги носит название "Рождение Владивостока" и начинается так:
"В 1859 году генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н.Муравьев-Амурский обратил особое внимание на хорошо укрытую бухту Золотой Рог в заливе Петра Великого и приказал основать здесь военный пост Владивосток. 20 июня 1850 г. в бухту Золотой Рог вошел транспорт "Манджур" (командир капитан-лейтенант А.К.Шефнер), и с него на северный берег, где теперь находится морской вокзал, высадились 40 солдат третьей роты 4-го Восточно-Сибирского батальона под командой прапорщика Н.А.Комарова.
Вскоре матросы и солдаты построили казарму, кухню и дом для офицеров, использовав для этого вековой лес, которым были покрыты берега бухты и близлежащие сопки..."
Из этой цитаты читатель видит, что дед мой не был "открывателем новых земель", -- он только выполнил приказ высшего начальства. Но выполнил, по-видимому, точно и в нужный срок, ибо именно с этого года начались и награды, и повышения по службе.
Я уже, что называется, в годах, а с годами человек начинает больше интересоваться минувшим, прямого отношения к нему не имеющим. Оно постепенно становится для него таким же многогранным и таинственным, как будущее. Почему это? Быть может, потому, что пожилой человек чувствует -- пусть даже его жизнь не бедна событиями -- скудость своего жизненного опыта по сравнению с опытом всего человечества и, сознавая свою недолговечность, инстинктивно стремится удлинить и углубить свое бытие, приплюсовав к нему опыт минувших поколений? Или, быть может, под старость хочется яснее понять, расшифровать самого себя, а это можно сделать (или нам кажется, что можно сделать), только сравнивая себя с другими, но не с теми, что живут во времени рядом с нами, а с теми, которые уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой?
Последнее время я зачастил в Центральный военно-морской архив. Мне нравятся люди, работающие в нем, -- спокойно-деловитые, многознающие и доброжелательные. Нравится вся тамошняя несуетная атмосфера. Военно-морской архив, как непотопляемый линкор, уверенно плывет по океану времени. В его помещениях -- металлические несгораемые лестницы, стальные блиндированные двери; во всем ощущается прочность, надежность. Память о делах человеческих сберегается здесь нерушимо. В этом каменно-железном ковчеге, среди тысяч других, плывут в неведомое будущее и дела моих морских предков.
Выше я неоднократно приводил строчки из послужного списка Алексея Карловича; но правильнее было бы сказать "из послужных списков", ибо почти при каждом передвижении морского офицера по службе эти документы составлялись заново и присоединялись к прежним, а потом поступали на хранение в архив. Прочел я в архиве и папки с пенсионными делами вдовы деда, Екатерины Яковлевны. Чтение всех этих казенных бумаг ознакомило меня не только с делами давно минувших дней, но и с работой военных писарей прошлого столетия. До этого я, по неразумению, считал, что все военные писаря писали безликим, унифицированным почерком, -- а тут выяснилось, что это вовсе не так. Писали они все весьма четко и разборчиво, как того требовало военное делопроизводство, но каждый выводил буквы по-своему, у каждого был свой индивидуальный стиль. Надо думать, что эта неодинаковость, несхожесть почерков даже поощрялась. Некоторые писарские почерки прямо-таки красивы, их бы и сам князь Мышкин одобрил (помните: "Смиренный епископ Пафнутий руку приложил"?). Рукописная речь, когда в ней чувствуется личность пишущего, когда ее читаешь в тишине, порой воспринимается почти как речь устная, -кажется, откуда-то из неведомого далека слышишь голос, тихо произносящий читаемые тобой слова.