Страница 10 из 77
Скромный, честный, аккуратный и бережливый, старик Шуваев был прекрасным военным экономом и совершенно не годился для поста военного министра. Он был слишком прост и сер для этого. По своему внешнему виду, манере говорить и вообще по всему своему складу он, по тогдашней шутке, более годился в каптенармусы, чем в военные министры.
Поливанова убрали, как "левого"; Шуваева назначили, как "правого". За последним, кроме того, значились два плюса: безукоризненная служба в должности главного интенданта и благоволение к нему, несмотря на его правизну, Государственной Думы. Государь тоже очень благосклонно относился к Шуваеву.
Назначение ген. Шуваева прошло совершенно {54} неожиданно. Помню: высочайший завтрак; в числе приглашенных и ген. Шуваев. На карточке гофмаршала ему указано место за столом рядом со мной. Вдруг во время закуски Государь подзывает гофмаршала и что-то говорит ему, а гофмаршал затем подходит к ген. Шуваеву. За столом ген. Шуваев садится рядом с Государем, по правую его руку, а моим соседом, на месте Шуваева, оказывается адм. Нилов.
- Почему вдруг произошла перегруппировка? - спрашиваю я адмирала.
- Шуваев - военный министр, - отвечает он мне.
- Не может быть! - удивляюсь я.
- Чему же вы удивляетесь? - говорит недовольным тоном адмирал.
- Какой же это министр? - не удерживаюсь я.
- Отличный будет министр, - решительно заявляет Нилов.
- Дай Бог! - сказал я.
Назначение ген. Шуваева у всех в Ставке, не исключая и ген. Алексеева, вызвало искреннее изумление. Встретив меня в этот день около дворца, ген. Алексеев с первого слова обратился ко мне:
- Слышали о назначении нового военного министра? Ну, как вы думаете?..
- Я очень люблю Дмитрия Савельевича и теперь жалею его. Не для этой он роли, - ответил я.
- Ну, какой же это министр? - тяжело вздохнул Алексеев. В Ставке одни жалели ген. Шуваева, другие жалели дело, которое ему вверялось. Врагов в Ставке у него не было. Напротив, все любили и уважали его за его честность и неизменную доброжелательность. Но в то же время, все сознавали, что непосильное бремя взваливалось на плечи этого доброго, простоватого {55} старика. И только свита Государя, особенно адм. Нилов и проф. Федоров, уверяли, что лучшего военного министра и не найти. Последним, впрочем, не оставалось ничего другого делать, так как Шуваев, как военный министр, был их ставленником. Проф. Федоров как-то обмолвился мне:
- Здорово пришлось нам потрудиться, пока мы убедили Государя сменить Поливанова.
Сам ген. Шуваев принял назначение покорно, со страхом и смирением. Сил своих он не преувеличивал, недугом самолюбия не страдал. Я уверен, что, если бы он не смотрел по-солдатски на свой долг, он отказался бы от предложения. Теперь же он считал себя обязанным исполнить царскую волю.
Медовый месяц Шуваева был короток. В нем очень скоро окончательно разочаровались и Государь, и Свита, а затем и в Думе его высмеяли. Очень скоро в Свите не иначе, как с насмешкой, стали отзываться о новом военном министре, сделав его мишенью для своих шуток и острот. Не блиставший умом, простодушный и по-солдатски прямолинейный Дмитрий Савельевич давал достаточно материала для желавших поглумиться над ним. В первый же месяц стало видно, что дни нового министра сочтены.
Вскоре после назначения ген. Шуваева военным министром, между мною и им произошло небольшое недоразумение.
В бытность мою священником Суворовской церкви, к числу самых усердных богомольцев, посещавших эту церковь, принадлежала семья статского советника Лихтенталя.
Она состояла из мужа, чиновника министерства путей сообщения, жены и четырех детей: двух мальчиков и двух девочек. Отец являлся в церковь сравнительно редко, но мать с двумя мальчиками и младшей дочерью не пропускала ни одной службы. При этом дети питали {56} какое-то особое теплое чувство ко мне. После каждой службы они дожидались, пока я выйду из церкви, и затем провожали меня до дверей моей квартиры. Я тоже полюбил этих деток. Назначение меня протопресвитером разъединило нас: мы уже виделись редко.
Летом 1916 года, в один из моих приездов в Петроград, ко мне явился юноша, в котором я с трудом узнал своего прежнего любимца - старшего Лихтенталя. В это время он был студентом Петроградского Политехнического института. Лихтенталь прямо начал с того, что он пришел ко мне, как к "своему батюшке", и что только я один могу помочь его горю. А горе его заключалось в следующем. Он желает поступить в военное училище, а его младший брат, окончивший в этом году курс среднего учебного заведения, - в Военно-медицинскую Академию. И тому, и другому отказано в приеме, ибо отец их - крещеный еврей. Они просили военного министра, - тот тоже отказал. Теперь вся их семья умоляет меня просить милости Государя. При этом Лихтенталь передал мне письмо его отца.
Сообщение моего любимца об его еврейском происхождении явилось для меня совершенной неожиданностью. Я знал эту семью в течение десяти лет, всегда любовался их искренней набожностью, скромностью и вообще прекрасной настроенностью; несколько раз у них на квартире служил молебны; знал, что глава семьи - статский советник. И вдруг эта семья оказывается не имеющею всех прав российского гражданства. Мне стало невыразимо жаль их. Жалость моя еще более усилилась, когда я прочитал письмо отца-Лихтенталя.
Из этого письма я узнал, что, еще будучи студентом университета, он поступил в семью известного писателя Михайловского (Как будто не ошибаюсь; если не у Михайловского, то у другого какого-то известного нашего писателя) гувернером, скоро сроднился с этой семьей и, кажется, под ее влиянием принял христианство, порвав решительно {57} всякую связь с еврейством. Потом он женился на интеллигентной, глубоко верующей, коренной русской девушке, с которой в мире и любви дожил до настоящего времени. Служба его проходила в министерстве путей сообщения, где он дослужился до чина статского советника. Насколько я знал его, он представлялся мне дельным и очень скромным работником. Работал он очень много, довольствовался сравнительно малым заработком. Жили Лихтентали скромно, почти бедно.
Неудача, постигшая его сыновей, совсем обескуражила старика.
- "За что карают моих детей? - писал он мне. - Если я виновен в том, что родился евреем, пусть наказывают меня. Но за что страдают мои дети? Я честно служил Родине, я и детей своих воспитал честными, русскими. И теперь кладут на них пятно, лишая прав русского гражданства. Помогите снять с них этот позор! Облегчите мою душу!"
Такое письмо не могло не взволновать меня. И я пообещал юноше ходатайствовать перед Государем.
В Ставке в это время в числе флигель-адъютантов был князь Игорь Константинович, с большой любовью относившийся ко мне. Прибыв в Ставку, я рассказал ему историю Лихтенталей, передал ему письмо старика с прошением на высочайшее имя и просил его, выбрав подходящее время, доложить обо всем Государю.
На другой день после завтрака Государь спрашивает меня:
- Вы хорошо знаете братьев Лихтенталей? Действительно они - хорошие юноши? Я рассказал Государю об их отношении к Церкви, ко мне, обо всей их семье.
- Я прикажу, чтобы их просьба была исполнена. Можете уведомить их об этом, - сказал Государь, выслушав мой доклад. Я не верил счастью...
{58} Через несколько дней после этого приехал в Ставку военный министр.
Мы встретились с ним на высочайшем завтраке. Поздоровавшись со мной, он сразу набросился :
- Что вы сделали? Вы подвели Государя! Это возмутительно!
- В чем дело? - спокойно спросил я.
- Да с вашими Лихтенталями, - гневно ответил он. - Вы знаете: несколько дней тому назад вел. княгиня Ксения Александровна обращалась к Государю с такой же точно просьбой, как и ваша, и он ей отказал. Государь отказал родной сестре, а вашу просьбу исполняет. Разве возможно это? Этого не будет!
- Чего вы, Дмитрий Савельевич, волнуетесь? - с прежним спокойствием возразил я. - Я Государя не неволил исполнять просьбу Лихтенталей, а лишь просил его за лично мне известных, безусловно добрых людей. Государь мог уважить или не уважить мою просьбу, как и теперь волен изменить данное мне обещание. Наконец, если и Государю моя просьба неприятна, я готов взять ее обратно.