Белогвардейщина

К ночи и непосредственно у Хабалова собрались немалые силы — гвардейская кавалерия, жандармский дивизион, полиция, пехотные роты — около 2 тыс. штыков и сабель при 8 орудиях. Их вполне хватило бы, чтобы одним решительным ударом подрубить революцию, особенно среди ночи, когда массовый порыв угас, и на улицах остались лишь дезорганизованные кучки мародеров. Но растерявшийся Хабалов уже счел город потерянным. Подсчитал "до 60 тысяч" врагов — как будто это были кадровые дивизии, а не беспорядочные толпы, к тому же разошедшиеся спать по домам и казармам. И решил до подхода подкреплений с фронта занять глухую оборону в Адмиралтействе (была сильная Петропавловская крепость с артиллерией и надежным гарнизоном — о ней тоже забыли). Интересно, что из Адмиралтейства Хабалова попросили удалиться моряки, заявив, что его солдаты мешают нормальной работе их штаба! И отряд послушно перешел в Зимний дворец. Но и оттуда выставили — приехал переночевать великий князь Михаил Александрович и решил, что дворец нельзя превращать в поле боя. Вернулись в Адмиралтейство. Там оказалось нечем кормить лошадей — пришлось отпустить кавалерию. В атмосфере безнадежности и бесцельных блужданий стали помаленьку исчезать солдаты…

В Ставке только 27.02 открылась грозная правда. В общем-то, еще ничего не было потеряно. Петроград — всего один город, хоть и столичный. Парижскую Коммуну успешно раздавили в гораздо худших военно-политических условиях. В Могилев, где находился царь, можно было перенести не только военное, но и гражданское управление страной. Под ружьем была 12-миллионная армия. Требовались лишь соответствующие действия — силовые и политические. Но для таковых Николай не годился. К нему сыпались обращения о необходимости срочных реформ, способных если не утихомирить Петроград, то не дать распространиться волнениям на другие города. Об этом телеграфировали Родзянко, Голицын, брат Михаил, командующие фронтами, обращался даже ген. Алексеев, начальник штаба Верховного Главнокомандующего. Да и реформы-то пока требовались относительно небольшие: снять дискредитировавших себя министров, созвать новое правительство из лиц, популярных в стране… Николай отказал. И не утвердил прошение об отставке прежнего правительства (уже разбежавшегося). Для силового подавления мятежа он назначил Н. И. Иванова — некогда бравого и боевого генерала. Только вот… ему было 65 лет, и он уже без назначений проживал при Ставке в качестве приятного царского собеседника. Для решительных действий он совершенно не подходил — наоборот, даже раньше, в 1905 г., был известен умением усмирять бунты уговорами и «вразумлением». Впрочем, Николай так и хотел — миром бы все как-нибудь уладить, и все. В непосредственное подчинение Иванову давались Георгиевский батальон, пулеметная команда. И, чтобы не очень ослаблять боевые порядки, по 4 полка с Северного, Западного и Юго-Западного фронтов. С ближайшего к Петрограду, Северного, полки могли прибыть в столицу к 1 марта. Но… Иванов со старческой обстоятельностью и неторопливостью решил сосредоточивать все свои силы "на подступах" к Петрограду. Да и тут все решения и планирование отложил до следующего дня — не работать же старику по ночам. А Николай, вместо того чтобы сосредоточить в Ставке все нити управления, решил назавтра ехать в Царское Село. Из-за простого человеческого чувства — он ведь тревожился за жену и детей.

А 28.02 обстановка снова изменилась коренным образом. То, что Временный комитет Думы принял на себя власть, повлекло новые последствия. Одно дело беснующаяся толпа солдат и черни, другое — Дума, вполне легитимный орган власти. Оппозиционный — но и все общество было в той или иной мере оппозиционно самодержавию и придворной верхушке, причин и поводов для недовольства накопилось изрядно. А тут вдруг оказалось, что правительства нет, Хабалов похоронил себя в Адмиралтействе (о чем и знали-то немногие), и Дума осталась единственной властью. К ней пошел народ, приветствуя победившую революцию — и интеллигенция, и рабочие, — их Совдеп пока что опасливо держался тут же, под крылышком Думы. Мало того, к ней пошли войска — уже не вчерашние толпы погромщиков, а настоящие полки. С офицерами, с музыкой. Те, что вчера просидели в казармах и даже готовы были противостоять бунту. Командование само забыло о них, бросив на произвол судьбы, — и кто мог теперь им дать разъяснения, какие-то указания, как не Дума? И кто, как не Дума, мог теперь защитить их от вчерашних инцидентов? Да и сами офицеры — разве русские дворяне не воспитывались на традициях интеллигенции? Поддержать Думу они оказались морально готовы. А для тыловых приспособленцев, которых в столице тоже хватало, подобный ход был вполне естественным — побыстрее зарекомендовать себя перед новой властью. Первыми пришли преображенцы — не бунтовавшие, а простоявшие вчерашний день на Дворцовой площади. За ними потянулись другие. С артиллерией, с броневиками. Дошло до того, что моряков Гвардейского экипажа привел к Таврическому дворцу великий князь Кирилл Владимирович. Он тоже был сторонником демократических преобразований. И когда произошло единение всех разнородных сил, революция, которую никто, собственно, не делал, которая "сама получилась", — действительно победила.

Весть о ее победе волной прокатилась по другим городам России. Кто мог противостоять этой волне? Правительство, разбежавшееся и частично арестованное? Местные власти? Так они не имели на то никаких указаний. Царь? Он находился в дороге, оторвавшись ото всяких рычагов управления. Ген. Алексеев из Ставки? Это не входило в его компетенцию, и в тылу никто не стал бы его слушать…

В Москве, где не было никаких бунтов и волнений, народ стал группироваться вокруг городской Думы, и туда же, как в столице, перетекли военные части — с оркестрами и командирами во главе. Впрочем, не везде революция выглядела празднично. Гельсингфорс (Хельсинки) и Кронштадт 1–4 марта щедро умылись кровью. Вслед за рабочими манифестациями в дело вступила матросня, круша все, начиная с винных складов. Начались повальные погромы и убийства. Убивали не только «драконов», но и кого придется под горячую руку да пьяную лавочку. Только читателю следует пояснить, что эти две базы не были «боевыми». В Гельсингфорсе стояли линкоры и крейсера — громадины, не принимавшие участия в сражениях. Всю войну они лишь патрулировали минное заграждение, перегородившее врагу вход в Финский залив. Всю войну здесь маялись с тоски и дурели от однообразия. Гельсингфорс подчинялся финской юрисдикции, был вне компетенции Охранного отделения и армейской контрразведки, он кишел германской агентурой и беспрепятственно разлагался несколько лет. А Кронштадт вообще был тыловой базой с учебными судами, складами да флотскими тюрьмами. Естественно, и рутины, и злоупотреблений здесь хватало. Для сравнения — в Ревеле (Таллинне), где базировались эсминцы и подлодки, не вылезавшие из боев, ни убийств командного состава, ни особых беспорядков не было.

А царь ехал прямо в эту кашу! И ехал из-за медлительности ген. Иванова впереди сосредоточиваемых к Петрограду надежных полков. Ехал через Вязьму, Бологое, а в Малой Вишере пошли слухи о каких-то войсках, перекрывших путь дальше. Да и опасно было царю следовать сквозь Петроград. Повернули на Псков, узнавая случайные новости и с трудом ориентируясь в обстановке. Тем временем отречение царя становилось требованием всей России. Для большинства (пока) отречение именно этого царя. Даже для правых. Для них он стал виновником произошедшего взрыва, показав свою неспособность что-либо сделать для спасения страны. Последней каплей стала телеграмма военачальников. Главнокомандующие фронтами и флотами, видя, что катастрофа захлестывает армию, просили об отречении. Телеграмму подписали великий князь Николай Николаевич, генералы Эверт, Брусилов (потом служил Советам), Рузский (в 1918 г. расстрелян красными), Алексеев (основатель Добровольческой армии), Сахаров, адмирал Непенин (через день убит пьяными матросами). Воздержался лишь командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак. От Думы к царю выехала делегация в составе Гучкова и Шульгина. Николай уже принял решение и подписал отречение. Хотел схитрить? Спасти от смуты сына? Подписанное им отречение было недействительно. По российским законам о престолонаследии монарх имел право решать только за себя, но не за наследника. Николай же, вместо отречения в пользу Алексея с назначением регента, отрекся в пользу брата Михаила. Надеялся после бури вернуть сыну престол? Загораживал больного ребенка от опасности? Кто знает…