Последний единорог

Молли выставила ему миску похлебки, и он уселся за стол. Глаза его были печальны и туманны как яшма, одно веко подергивалось.

– Я больше не могу, – устало заговорил он. – Дело не в этом ужасном месте и не в том, что приходится все время его слушать, я уже почти привык к этому, дело в той дешевой чепухе, которую он заставляет меня представлять часами, да что там – ночами напролет. И если бы он требовал настоящей магии или хоть простого колдовства, так нет – вечные кольца, и золотые рыбки, и карты, и шарфы, и веревочки, в точности, как в "Полночном карнавале". Больше я не могу совсем.

– Но ведь именно поэтому он предпочел тебя, – запротестовала Молли, – Если бы ему нужна была настоящая магия, он оставил бы старого Мабрака. – Шмендрик поднял голову и почти с удивлением посмотрел на нее. – Я не хотела тебя обидеть, – сказала она. – Потерпи немного, пока мы не найдем того хода к Красному Быку, о котором мне рассказал кот.

На этих словах она понизила голос до шепота, оба они взглянули в сторону Принца Лира, но тот, сидя в углу на стуле, явно сочинял очередную поэму.

– Газель, – бормотал он, уперев кончик пера в нижнюю губу. – Мадемуазель, цитадель, асфодель, филомель, параллель… – Он выбрал "метель" и быстро записал.

– Мы никогда не найдем хода, – рассудительно сказал Шмендрик. – Даже если кот, в чем я сомневаюсь, сказал правду, Хаггард не позволит нам разобраться с черепом и часами. Почему, ты думаешь, он заставляет меня представлять эти карнавальные трюки? Да наконец, почему он сделал меня своим волшебником? Молли, он все знает, я в этом уверен! Он знает, кто она, хотя еще не вполне верит этому, но когда он поверит, он будет знать, что делать. Он знает. Иногда это видно по его лицу. – Тоска страданья и удар потери, – бормотал Принц Лир. – И горечь трам-пам-пам-пам-ери. Двери, звери, пери. Черт побери. Шмендрик перегнулся через стол: – Мы не можем оставаться здесь и ждать, пока он первым нанесет удар. Наша единственная надежда – бежать ночью, морем, если я где-нибудь отыщу лодку. Стражники будут искать в другой стороне, а ворота…

– А остальные! – тихо воскликнула Молли. – Как можем мы бежать, зная, что она пришла, чтобы отыскать остальных единорогов, и они здесь? – И все же какой-то малой частью своей натуры, слабой и трусливой, она вдруг захотела, чтобы Шмендрик убедил ее в провале их поисков. Она поняла это и рассердилась на него. – Ну, а как насчет твоей магии? – спросила она. – Как насчет твоих скромных собственных розысков? Ты собираешься отказаться и от них? И она умрет человеком, а ты будешь жить вечно? В таком случае уж лучше бы ты оставил ее Быку.

Бледный и морщинистый, как пальцы прачки, волшебник покачнулся.

– Так или иначе, это ничего не значит, – прошептал он самому себе. – Сейчас она более не единорог, а смертная женщина, вполне достойная вздохов и стихов этой деревенщины. В конце концов, может быть, Хаггард ни о чем и не догадывается. Она станет его дочерью, и он никогда не узнает правды. Забавно. – Он отставил в сторону свой нетронутый суп и, склонив голову, закрыл лицо руками. – Даже если бы мы сейчас нашли остальных, я не смог бы превратить ее в единорога, – сказал он. – Магия меня оставила.

– Шмендрик… – начала она, но в этот момент он вскочил и выбежал из кухни. Зова Короля она не слышала. Принц Лир, не поднимая взгляда, бубнил свое. Молли повесила над огнем котелок, чтобы вскипятить чай для стражников.

– Ну все, – вздохнул Принц Лир. – Остался только последний куплет. – Как ты хочешь – послушать сейчас или все вместе потом?

– Как вам угодно, – ответила она, и он прочел все. Но Молли не слыхала ни слова. К счастью, прежде чем он закончил, вошли стражники, спрашивать же о ее мнении при них Лир постеснялся. Когда они ушли, он уже трудился над новым опусом. Принц пожелал ей спокойной ночи, когда было уже довольно поздно. Молли сидела на столе, держа на руках своего крапчатого котика.

Новое стихотворение было задумано как секстина. В голове Лира что-то нестройно звенело, когда он, жонглируя рифмами, подымался по лестнице в свою палату. "Первое я оставлю у ее двери, – думал он, – а остальные приберегу на завтра". Он подумывал о том, чтобы все-таки подписать стихи, и сравнивал достоинства таких псевдонимов, как "Рыцарь теней" или "Шевалье Маль-Эмэ", когда, завернув за угол, встретил Леди Амальтею. Она быстро спускалась в темноте по лестнице; увидев его, девушка издала странный звук, чем-то похожий на блеянье, и замерла тремя ступеньками выше Лира.

На ней было платье, которое стражники короля украли для нее в Хагсгейте. Ее волосы были распущены, ноги босы, и от одного только взгляда на нее, стоящую на темной лестнице, такая печаль скользнула по его костям, что он готов был бежать, бросив и свои стихи и свои претензии. Но он был героем во всем и, взяв себя в руки, спокойно и галантно приветствовал ее:

– Да будет ваш вечер добрым, миледи. Леди Амальтея, не отрывая взгляда, протянула к нему из темноты руку и отдернула ее, не коснувшись Лира.

– Кто ты? – прошептала она. – Ты Ракх? – Я – Лир, – отвечал он с внезапным испугом. – Разве вы не знаете меня? – Но она отшатнулась с легкостью дикого зверя, по-оленьи нагнув голову. Он повторил: – Я – Лир.

– Старуха, – сказала Леди Амальтея. – Луна ушла за тучи. Ах! – Она задрожала, и тут глаза ее узнали Принца. Но диким оставалось ее тело, она не хотела подходить к нему.

– Вы спали, миледи, – вновь обретя тон, достойный рыцаря, сказал он. – А не поведаете ли вы мне ваш сон?

– Он снился мне раньше, – медленно отвечала она. – Я была в клетке, и вокруг меня в клетках были звери. Но не буду тревожить вас, милорд. Я уже не первый раз вижу этот сон.

Сказав это, она хотела уйти, но Принц обратился к ней голосом, присущим только героям, – это такой же особый голос, как, скажем, голос матери:

– Сон, что возвращается так часто, – это весть о том, что было, или о том, что будет, или напоминание того, что было преждевременно забыто. Расскажите мне ваш сон, и я попробую разгадать его.

Она остановилась, слегка повернув к нему голову, похожая на выглядывающего из чащи гибкого пушистого зверька. Но в ее глазах была потеря, словно ей не хватало чего-то нужного или словно она вдруг поняла, что этого-то, нужного, у нее никогда не было. Если бы он моргнул, она ушла бы, но он, не моргая, взглядом удерживал ее на месте – так, как он привык сковывать пристальным взором химер и драконов. Ее босые ноги ранили его сильнее, чем все виданные им клыки и когти, но он был истинным героем. Леди Амальтея сказала:

– Еще во сне были черные фургоны с решетками, и звери, которые есть и которых нет, и крылатое существо, звенящее медью в лунном свете. Высокий зеленоглазый человек с кровавыми руками.

– Должно быть, это ваш дядя волшебник, – размышлял Принц Лир. – Это ясно, и окровавленные руки меня не удивляют. Прошу простить меня, но ему я никогда не доверял. Это все?

– Все рассказать я не могу, – ответила она. – Сон никогда не кончается, – Страх упал в ее глаза, словно камень в воду, возмутив и взбудоражив их спокойную глубину. Она сказала: – Я бегу оттуда, где я была в безопасности, и ночь горит вокруг меня. Но это и день, я иду под буками под приятным теплым дождем, там и бабочки, и медовый звук, и пестрые дороги, и похожие на рыбьи кости города, и крылатое существо, убивающее старуху. И куда бы я ни повернула, я бегу в обжигающий холодом огонь, и мои ноги – ноги зверя…

– Леди, – прервал ее Принц Лир, – миледи, с вашего разрешения – ни слова больше. – Ее сон мрачной тенью лег меж ними, и вдруг ему расхотелось знать его смысл. – Ни слова, – повторил Лир.

– Но я должна продолжать, – сказала Леди Амальтея. – Ведь он никогда не кончается. Даже когда я просыпаюсь, хожу, говорю и ем, я не могу отличить сна от яви. Я помню то, что не могло произойти, и забываю, что происходит со мной. Люди смотрят на меня, ожидая, что я узнаю их, и мне снится, что я их знаю, и пламя все ближе, хоть я и не сплю.