Страница 3 из 8
- За драку и нанесение ущерба переплетной мастерской, а также телесных увечий ее работникам.
Начальник выскочил вперед, показался и снова спрятался.
- Понял теперь, Пыркин? Сдавайся! А-ну, лицом к стене! - захохотала Гутен Морген.
Я сказал торопливо, чувствуя, как руки ерзают в карманах:
- Прошу, товарищ милиционер, записать за мной испачканные стены в трех подъездах на канале Грибоедова.
Тут левая рука, не сдержавшись, выпрыгнула и сделала милиционеру "козу". Он вздрогнул от внезапности и покраснел.
- Ишь, что твори-ит! - ахнула мадам. - Власти в рожу, не стесняясь, плюет!
- И я этого человека подпустил к самому святому, к духовным ценностям! - воскликнул забинтованный. - Он опасный сумасшедший!
Руки мои - дуэтом - снова сделали "козу", но теперь милиционер не испугался.
- Собирайтесь, Пыркин, - приказал он мужественно.
- Да я... да с превеликим удовольствием! Только свяжите меня! А то я за себя не отвечаю!
В этот миг правая ущипнула меня за ягодицу. Я непристойно подпрыгнул и заметался туда-сюда, вопя:
- Свяжи-и-те меня! Несите канаты-ы! Нару-у-чники-и!
Зинаида Афанасьевна в обмороке скатилась с дивана. Ведьмы дружно, воинственно взвыли "Ф-ы-ыы!" - и, схватив по ножке от стула, стали гонять меня по комнатушке. Гутен морген!
- "Скорую психиатрическую"! - крикнул милиционер.
Забинтованный порскнул вон. А меня уже били, зажав в углу. Я надеялся потерять сознание и в таком виде сдаться властям. Но не тут-то было! Руки, разгадав мою цель, за волосы подтащили тело к распахнутому окну и силой вздернули на подоконник.
- Стой, дурак!
- Пыркин, не смейте!
- Пальни в него разок, гутен морген!
- Ве-е-ечерний зво-о-н-н...
- А-а-а-а-а!..
Я кувыркнулся с четвертого этажа. Руки вырвали меня из затхлой коробочки с ее ведьмами, тараканами, кучей мусора, милиционером... Пожарная каланча опрокинулась и встала на место. Я поднялся с тротуара невредим. Поднялся и побежал, куда глаза глядят. Шуми, шуми, послушное ветрило...
Ну, вот. Рассвет.
О, Кесарь... э... эк... ш-ш... р-р-раскинулось м-море... пшр-ро-око...
Они проснулись!
...я не я и мор-рда не моя!..
О, Кесарь, Кесарь, как страшно быть изгоем... как страшно и обидно...
Б-э-э-э-э-э!..
Письмо второе. Пыркин - Кесарю
Знобит...
Неделю провел в бегах. Мне угрожает опасность. Пришлось заметать следы. Новое мое убежище - чердак с разбитым окном и дырявой крышей.
Дай-то Бог успеть написать историю моей болезни! Уповаю на то, что эта исповедь выявит угрозу гибельной эпидемии и заставит высокие умы принять срочные меры для спасения вашего общества, а может быть, и всего человечества. Поверьте, единственно мысль о человечестве поддерживает меня, не дает покориться воле обстоятельств до конца.
Я хочу помочь Вам спасти человечество! Это - мой первейший долг. Это наш общий долг, Кесарь!
Продолжу рассказ.
Итак, я начал новую жизнь - больной, без партбилета, паспорта, денег, работы и семьи. Руки скомкали, задушили мою волю, и я не понимал, чего они, собственно говоря, добиваются. Никакой логики в их действиях не было. Те три дня после прыжка из окна я провел словно к конвульсиях. Один припадок сменялся другим, более диким, глупым и жестоким.
Я срывал газеты с уличных стендов, ломал кусты, швырялся камнями в голубей, собак и кошек, прокалывал автомобильные покрышки, по-прежнему пачкал стены неприличными надписями, а однажды... м-м... какая гадость... подрался со старушками в очереди у магазина. Был побит кошелками. Бежал, моля о прощении. Потом был избит вторично, уже собственными руками, видимо, за малодушное бегство.
Угадать, когда приступ бешенства кончится, и наступит апатия, было невозможно. На помощь пришел голод. Будучи все-таки, частью моего организма, руки понемногу ослабели. Это случилось на третью ночь скитаний: я упал в голодный обморок около памятника Римскому-Корсакову.
Еле очухавшись, решил воспользоваться временным спокойствием рук. Ведь надо было как-то устраиваться в новой жизни, чем-то кормиться, где-то работать. Надо было, наконец, кому-то открыть душу. Я так одичал за трое суток!
Несущественные подробности опускаю. Короче: во мне принял участие Герман Паппе, ударник из театрального оркестра, мой старый заказчик - я переплетал ему ноты. Он жил рядом с театром, по-холостяцки, и без недовольства впустил меня среди ночи.
Герман Паппе - человек, похожий на бородавку: маленький и круглый. Пока я жадно ел, он починял фрак. Я ел и рассказывал о своей беде, поливая слезами курицу. Человек-бородавка не удивлялся ничему, занятый личными переживаниями по поводу театральных интриг.
- Что делать, как жить дальше? - спрашивал я.
- ...Они взяли на гастроли Терентьева... - шипела бородавка. Те-рен-тье-ва!
- Может мне отдаться в руки правосудия? - всхлипывал я.
- Хе! Правосудием - кривился Герман. - Знаем мы это правосудие, эту гласность и эту демократию! Если Терентьев едет на гастроли в Гамбург, а Паппе остается обслуживать делегации каких-то колхозников, - нету демократии! Я плюю на нее. Тьфу!..
- Но где, где мне найти работу? И кто меня примет, такого больного? Партбилет, одежда, деньги - ничего нет. Я голый, Герман Беовульфович, го-лый...
- Да, я - Беовульфович! Мой отец был Беовульф! И здесь моя единственная ахиллесова пята, потому что эти подонки, Шпанский и компания, не отличают немца от еврея, Беовульфа от Исаака. А сами безнаказанно провозят контрабанду туда и обратно. Хе!..
Так странно мы разговаривали. Казалось, что Паппе не вникает в суть моего несчастья. Я бы обиделся на это, не будь измучен физически и морально. Уснул быстро, под полные яда и ненависти причитания бородавки:
- ...Шпанский!.. курс малого и большого барабанов... диплом с отличием... Те-рен-тьев!.. правовое государство?.. ахиллесова пя-та-а...
Утром я проснулся от падения на пол: выспавшиеся руки, резвясь, столкнули тело с раскладушки. Паппе, увидев это, не испугался опасности быть избитым, хотя руки, к моему стыду, тянулись дать ему по шее.
Паппе почему-то внезапно повеселел и стал заботлив: подарил червонец, тронув меня до глубины души, и предложил пойти с ним в театр, поговорить кое с кем насчет работенки. Я не был уверен в приличном поведении рук, тем более, что они сразу порвали червонец и швырнули клочки в лицо благодетелю. Но он снова не обиделся, и я, подумав с благодарностью: "Мир не без добрых людей", - согласился наведаться в театр. Я надеялся, что руки поймут, осознают: без заработка им грозит голодная смерть!
В театре Паппе из осторожности запер меня в туалете и убежал. Пока его не было, руки тупо, безостановочно спускали воду. Бачок надрывался и хрипел. Я ждал, не подозревая никакого подвоха.
И дождался.
Паппе, пурпурный от волнения, открыл дверь. Я поплелся за ним по длинному коридору.
- ...Приехали только что с гастролей... Шпанский... в Гамбурге, говорят, лифчик из супермаркета украл...
Бородавка даже не почувствовал, как моя правая бьет его по жирной спине.
Наконец, пришли в большую комнату, полную народа и разных музыкальных инструментов. Я испугался скандала: толпа действовала на мои руки вдохновляюще.
- Встань около большого барабана! - тихо велел бородавка.
Я встал, все еще ничего не подозревая.
- Беовульфыч! - крикнул кто-то из толпы. - Я тебе открытки с видами привез!
- Да ну-у!!! - затрясся от счастья бородавка. - Терентьич, ты - дру-уг!
В этот момент он внезапно и больно ущипнул меня за локоть. Ущипнул и отскочил. А моя правая, взвившись от ярости, с чудовищной силой двинула кулаком по барабану. Обшивка лопнула. Люди закричали: из инструмента вывалилась... дубленка.
- Открытки с видами-и?! - взвизгнул Беовульфыч. Кон-тра-бан-дис-ты-ы!!!
Начался шум, и я сбежал.
Так вот он какой, этот театр... Вот они, служители муз... Паппе, Паппе! Удар по иллюзиям.