Ангел

Генрик Сенкевич

Ангел

Картинка деревенской жизни

Схоронив Каликстову, в городке Деришкурове отслужили по ней панихиду, а после панихиды в костеле осталось еще несколько старух, чтобы допеть псалмы. Было только четыре часа пополудни, но зимой об эту пору уже смеркается, и в костеле стало темно. Необычно большой алтарь тонул во мраке; две свечки еще теплились возле дароносицы, и их мерцающее пламя слабо освещало золотые дверцы и над ними ноги распятого на кресте Спасителя, пробитые огромным гвоздем. Шляпка этого гвоздя выделялась на алтаре круглой блестящей точкой. Остальные свечи только что погасили, и над ними вились тоненькие струйки дыма, наполняя воздух чисто церковным запахом воска.

У подножья алтаря суетились старик и мальчик. Один подметал, другой стаскивал ковер со ступеней. В те минуты, когда бабы переставали петь, слышно было, как старик сердитым шепотом бранит мальчика и как о запорошенные снегом окна бьются воробьи, которым холодно и голодно было на дворе.

Женщины с молитвенниками сидели на скамьях у входных дверей. Там было бы еще темнее, если б не несколько сальных свечек, которые они зажгли, чтобы облегчить себе чтение. Пламя одной свечи довольно ясно освещало хоругвь с изображением грешников, адского пламени и чертей, прикрепленную к стоящей впереди скамье. На других хоругвях нельзя было ничего разобрать.

Сидящие на скамьях женщины не пели, а бормотали сонными голосами псалом, в котором все время повторялись слова:

Когда приидет наш последний час,

Пред Сыном будь заступницей за нас...

Царящий в костеле полумрак, торчащие над скамьями хоругви, желтые лица старух, пугливо трепещущие огоньки свечей - все это вызывало гнетущее чувство и даже страх. Унылая заупокойная песнь была вполне под стать окружающему.

По временам женщины переставали петь; одна из них вставала со скамьи и дрожащим голосом говорила: "Богородица, дева, радуйся". Остальные подхватывали: "Господь с тобою..." Но поскольку в тот день схоронили Каликстову, они после "Богородицы" прибавляли: "Царствие небесное и вечный покой подаждь, господи, усопшей рабе твоей и сотвори ей вечную память".

Марыся, дочка Каликстовой, сидела на скамье рядом с одной из старух. На свежую могилу ее матери в это время тихо падал пушистый снег, но девочке было всего десять лет, и она, казалось, не сознавала ни своей утраты, ни того сострадания, которое вызывала. Ее личико с огромными голубыми глазами было детски безмятежно и даже безучастно. На нем проступало лишь легкое любопытство - не больше. Раскрыв рот, она сосредоточенно глядела на хоругвь, где были нарисованы грешники в адском огне, потом перевела взгляд в глубь костела, потом на окна, в которые бились воробьи.

Глаза ее смотрели все так же равнодушно. Бабы между тем в десятый раз принялись бормотать сонными голосами:

Когда приидет наш последний час...

Девочка накручивала на палец прядь своих светлых волос, заплетенных сзади в две косички, тоненькие, как мышиные хвостики. Ей, видимо, было скучно. Но вот внимание ее привлек старик. Он вышел на середину костела и стал дергать узловатую веревку, свисавшую с потолка, Звонил он по Каликстовой, но делал это совершенно механически, думая, наверно, о чем-то другом.

Звон этот означал также, что вечерняя служба окончена. Бабы, повторив в последний раз свою просьбу о ниспослании им легкой кончины, вышли из костела на рынок. Одна из них вела за руку Марысю.

- Куликова, - спросила у нее другая, - что думаете с девчонкой-то делать?

- А что с ней делать? Вот поедет Войтек Маргула, которого на почту прислали, обратно в Лещинец, он ее и захватит. А то куда же ее девать?

- А в Лещинце что она делать будет?

- И-и, милая! Да то же, что и здесь. Пусть уж ее идет, откуда пришла. Глядишь, и в усадьбе приютят сироту, позволят переночевать в людской.

Разговаривая так, шли они через рыночную площадь к корчме. Сумерки сгущались. Стояла тихая зимняя погода; небо заволокли тучи, и было сыро, пахло талым снегом. С крыш капало, площадь покрывало грязное месиво из снега и соломы. В городке с его жалкими, облезлыми домишками было так же уныло, неприютно, как и в костеле. Кое-где в окнах светились огоньки; дневная суета улеглась, и только в корчме шарманка наигрывала оберек.

Играла она, зазывая гостей. В корчме не было ни души. Бабы вошли, выпили водки. Куликова и Марысе протянула полрюмки с такими словами:

- На-ка, глотни. Сирота ты теперь, не видать тебе больше ласки.

Слово "сирота" напомнило кумушкам смерть Каликстовой.

- За ваше здоровье, Куликова! Выпейте! - сказала Капустинская. - И-и, касатки! Как ее паралич-то схватил, она и охнуть не успела. Ксендз исповедовать пришел, а она уже холодная лежит.

Куликова на это заметила:

- Я уже давно говорила, что она на ладан дышит. Намедни пришла она ко мне в воскресенье, я и говорю ей: "Эй, Каликстова, Каликстова, отдали бы вы лучше Марыську в усадьбу". А она отвечает: "Одна она у меня на свете, никому я ее не отдам". А сама в слезы, видать истомилась вся. Потом пошла в канцелярию, к войту, бумагу выправить. Четыре злотых и шесть грошей стала ей эта бумага. "Для доченьки, говорит, не жалко". И-и, касатки! У нее в ту пору глаза уже были вытаращены, а после смерти и вовсе выкатились. Хотели их закрыть, да сколько ни старались, ничего не вышло. Люди говорили, что она, мол, и мертвая все на дочку свою глядела.

- Выпьем с горя еще по стаканчику!

Шарманка все играла плясовую. Кумушки слегка захмелели. Куликова все повторяла жалобным голосом: "Бедная ты, бедная", а Капустинская вспомнила покойного своего мужа:

- Как помирал он, то уж так вздыхал, так вздыхал, так вздыхал... твердила она и, растягивая слова, невольно стала повторять их нараспев, в такт шарманке, а потом и вовсе перешла на мотив оберека и, подбоченясь, запела:

Он вздыхал, вздыхал, вздыхал,

Ой, вздыхал, как помирал!

Но вдруг заплакала навзрыд, бросила шесть грошей шарманщику и выпила еще водки. Куликова тоже растрогалась, но она излила свои чувства на Марысю:

- Не забудь, сиротка, что сказал тебе пан ксендз, когда мамку твою в могилу зарывали: андел хранит тебя... - Тут она внезапно замолчала и, удивленным взором посмотрев вокруг, с необычайной энергией добавила: