Страница 90 из 115
Нет, все же с ним была Вианна! Его возлюбленная Вианна, воплотившаяся в ином обличье! Пусть он не видел лица женщины, скрытого капюшоном, не представлял ее черт, но был уверен, что любит ее; пусть не знал ее имени, но чувствовал ласку прикосновений; пусть не помнил цвета глаз, но слышал тихий шепот. Возьми меня в Фирату, мой тагир! - молила она. Ты - владыка над людьми, и никто не поднимет голос против твоего желания… Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?
Кто, кто, кто!.. Кто мог говорить эти слова, кроме Вианны?
Щемящая нежность затопила сердце Дженнака, и он проснулся.
Над Цоланом грохотали большие сигнальные барабаны, чей гулкий глас летел над землями и водами на сорок полетов стрелы, а там, подхваченный туго натянутой кожей, деревянным билом и ловкими руками, вновь оживал в серии долгих и коротких звуков, таранивших воздух словно пущенные из метателя дротики. Код был Дженнаку незнаком, но не приходилось сомневаться, что слышит он послание Тегунче и Оро'сихе, шифрованное письмо для владык Коатля и Мейтассы. Оно оказалось слишком длинным, чтобы поместиться на узкой пергаментной ленточке, которую мог унести сокол, и рокот барабанов раздавался добрую половину кольца. Впрочем, весть того стоила: немногие из посланий, пролетевших над Эйпонной за пятнадцать веков, могли сравниться с ней по важности.
Подождав, когда удары барабанов стихнут, Дженнак поднялся на смотровую площадку пирамиды, выслушал Утреннее Песнопение, послал привет "Хассу", дремавшему у причала, а затем спустился в нижний хоган. Амад, Ирасса и Уртшига уже сидели вокруг циновки трапез, чинно сложив руки на коленях, и ждали вождя; в чашах дымился темно-коричневый напиток, на майоликовых блюдах громоздились свежеиспеченные лепешки, нарезанные ломтиками плоды и колобки из молотого черепашьего мяса. В большой миске посередине алел жгучий майясский соус из перца, томатов и протертых ягод.
Дженнак принялся за еду, поглядывая временами во двор сквозь широкий входной проем. Покои Ице были наискосок от него, и он видел служанок, суетившихся на первой террасе, поправлявших навесные пологи и украшавших цветами сервированный к трапезе стол. Затем появилась сама Ице Ханома - в полупрозрачном одеянии, почти не скрывавшем ее прелестей; вид у нее был недовольный, обиженный и разочарованный. Отметив это, Дженнак приказал Ирассе отыскать в дорожных сундуках чеканные иберские браслеты из серебра, купленные в Сериди, серьги в пару к ним и янтарное ожерелье, где в каждой бусине застыл причудливый жучок или иная крохотная тварь. Закончив трапезу и уложив все эти подношения в шкатулку, он отправился к возлюбленной, мириться. В конце концов, видение, ниспосланное в эту ночь, являлось лишь отблеском грядущих радостей, а радости сегодняшние дарили губы и нежные руки Ице.
Близ нее Дженнак скоротал время до вечера, то пересказывая занимательные истории, слышанные от Амада, то расспрашивая о цоланских делах и майясских обычаях, то деликатно интересуясь своим соперником, свирепым Оро'мингой, не ведавшим жалости к врагам и владевшим топором лучше всех в Мейтассе. Но Ице, при всем желании, не могла рассказать Дженнаку ничего любопытного; если тасситы и готовили какую-то каверзу, то она об этом ничего не знала. Пообещав проведать ее после Ночного Песнопения, Дженнак возвратился к себе, спросил кувшин вина и призвал Амада, чтоб отрешиться в мужской компании от женских чар.
Сперва они ополовинили кувшин, потом сказитель исполнил песню о битве с темным демоном рардинских болот и об отважном воине Хрирде, верном, как клинок меча; он воспел его дух, несгибаемый точно скала, его руки и ноги, откованные из стали, его взор, подобный разящей молнии, его плечи, на коих мог бы растянуться ягуар, его мощную грудь и храброе сердце. Дженнак выслушал и остался доволен, отметив лишь, что демон был все-таки поменьше горного хребта, и что любой человек, подставивший спину ягуару, увидит, что лапы и хвост там не уместились и свешиваются с боков. Амад возразил, что эти сравнения хоть и противоречат здравому смыслу, но вполне допустимы, так как важно не слепое повторение событий, а создание образов величественных или жутких, дабы демон казался пострашней, а герой - благородней и отважней. Они заспорили; спор, как известно, вызывает жажду, и первый кувшин пришлось заменить вторым.
Тут разговор коснулся снов, ибо Дженнаку вспомнилось недавнее видение о серебристом облаке, парящем над лесами и покорном ветру как невесомый высохший лист. Амад, разумеется, не был столь опытным толкователем видений, как Унгир-Брен, зато обладал фантазией и поэтическим даром и к снам относился с полной серьезностью. Обсудив устройство корабля (о спутнице своей Дженнак не говорил), они решили, что увиденное, быть может, случится в грядущем, когда люди будут странствовать над необьятной землей в воздушных судах, подобных атлийским шарам из шелка.
Затем Амад призадумался, потер свой ястребиный нос и вдруг сказал:
– И я подвержен сновидениям, мой господин. Иные неотчетливы и смутны, как мираж в пустыне, иные поражают яркостью и буйством красок… Иные я гляжу издалека и понимаю, что увиденное происходит не со мной, что я, возможно, приобщился к чужому сну, словно вор, шарящий по шатрам соседей; в иных же я участник, властный или не властный над своими грезами, бог или игрушка в руках богов… Но это не важно; почти всякий сон, свой ли, чужой, смутный или ясный, я могу обратить в сказание. Или в песню - смотря по тому, слышались ли в сновидении звуки лютни или только человеческие голоса.
– Что же тебе снится? - спросил Дженнак.
– Разное… Временами мчусь я на быстром коне, или плыву в море, или вижу шатры бихара, или пою вместе с тем певцом, зарубленным на площади… Будто передаем мы лютню друг другу и соревнуемся в красоте мелодий и слов… и тот певец жив, и я жив тоже, и воин, убивший певца, сидит рядом и слушает нас… и руки его чисты от крови… - Амад прерывисто вздохнул. - Но временами вижу я невиданное прежде - людей, которых не встречал, края, в которых не бывал, красавиц, не даривших мне любви, свершения героев, которых не было и нет. И всякий такой сон годится для сказания или для песни, мой светлый господин.