Страница 3 из 14
Уезжая, Маргарет сняла с руки тяжелый витой браслет из белого золота и дала маме; мама подарила ей брошь - ночная бабочка темного серебра, как волосы Маргарет.
Отец после того вечера часто повторял: "Это произойдет очень быстро: "Бах, в мозге лопается сосудик и все!" и, переводя все в шутку, картаво добавлял: "Умер, шмумер, - не беда, лишь бы был здоров!"
А во время наших путешествий (он брал меня с собой с 9 лет) объяснил мне, маленькой, как поворачивать ключ зажигания, чтобы остановить машину.
- Зачем, папа?
- Если мне вдруг станет плохо. Если это произойдет, ты не должна паниковать, - и ласково трепал меня за нос, и руки у него, как всегда, были сухи и горячи - руки экстрасенса.
Через много лет все произойдет именно так: ему станет плохо в машине "лопнет сосудик", отнимутся ноги и все кончится.
А пока отец писал, путешествовал, строил планы, радовался. Он не знал, что такое уныние, вернее, как человек дисциплины, умел его не показывать, а когда становилось тревожно и муторно на душе, шел к Роману Карману - благо дома стояли совсем рядом.
Роману Кармену...
Хэм - перед тем, как выстрелить себе в голову - вымазал руки ружейным маслом - для алиби...
Нам нет нужды смотреть назад,
Мы слуги времени. Пространство,
Как возраст, и как постоянство
"Адье, старик", нам говорят...
Все чаще по утрам с тоской
Мы просыпаемся. Не плачем.
По-прежнему с тобой судачим
О женщинах, о неудачах,
И как силен сейчас разбой...
Ведь мы растратчики, мой друг,
Сложенье сил необратимо,
Минуты бег неукротим,
Не братья мы, но побратимы,
Нет "Ягуаров", только "ЗИМы",
А мера скорости - испуг...
Но погоди. Хоть чуда нет,
Однако подлинность науки
Нам позволяет наши руки
Не мазать маслом. И дуплет,
Которым кончится дорога,
Возможно оттянуть немного,
Хотя бы на семнадцать лет...
В ГЕРМАНИИ
Зимой 1979-го отец уезжал спецкором "Литературной газеты", в Западную Германию. Проводы, как всегда, шумно-весело-людно-сумбурные устроил в своей новой маленькой квартирке на Беговой. В ней были красные обои "под кирпич", на стенах фотографии, маски, копья, ружья, пистолеты. Отец умел и любил "обживаться" и делал это невероятно быстро. Даже номеру в отеле за один вечер придавал вид экзотическо-творческий. Бережно разложив рукописи на столе и поставив рядом печатную машинку, раскидывал повсюду газеты, журналы, книги на трех языках, блоки сигарет и еще ставил где-нибудь на видном месте пару бутылок "Смирновки" или виски: на попозже.
Летом я приехала к отцу на каникулы. Он поселился в местечке Бад-Годсберг, под Бонном, в деревеньке Лиссем. Снятый дом оказался светел, в крохотном - три на три метра - внутреннем дворике в щелях каменных плит доверчиво желтели одуванчики, перед входом росла береза, а под ней, по-немецки дисциплинированно выстроившись по росту, - три волнушки.
Отец, презиравший в школе язык врага, уже вовсю шпарил на хох дойч, поражая провинциальных немцев отсутствием акцента, грамматическими ошибками и не по-арийски черной, курчавой бородой. Именно в те месяцы он познакомился с двумя неординарными людьми - бывшим немецким солдатом, раненным, выжившим и потом, после окончания войны, начавшим собирать документы о похищенных нацистами из России ценностях Альбертом Штайном "Чувствую свою личную вину перед русскими, хочу искупить", - говорил он; и бароном Эдуардом фон Фальц-Файном, русским, живущим в Лихтенштейне.
Потомок Епанчиных, внук основателя знаменитого заповедника Аскания-Нова, барон живет в небольшом замке неподалеку от "шато" герцога Лихтенштейна. Отец нынешнего сиятельства еще в юношеские годы барона пожаловал ему небольшое земельное угодье, ласково сказав матушке: "Когда ваш сын Эдуард возмужает и сделает состояние - пусть построит дом - будем весьма рады соседству". Состояние барон сделал: содержит магазин сувениров, работает сам, только две помощницы, открыл обменный пункт - туристов тьма, с тех пор немалую часть средств тратит на покупку русских шедевров, выставляемых на крупнейших аукционах мира, и многое, очень многое из купленного дарит русским музеям.
Документы, собранные Штайном, были уникальны: адреса бывших нацистов, неопровержимые доказательства их хищений в русских, украинских, белорусских музеях, хранения ими уникальных полотен, скульптур, рукописей. Отец, барон и Штайн вместе начали поиск Янтарной комнаты.
Встретившись с сыном Федора Ивановича Шаляпина, голливудским актером Федором Федоровичем, отец с бароном получили его разрешение на перезахоронение праха певца в России. Все организовали. Однако на церемонию перезахоронения, состоявшуюся несколькими месяцами позднее на Новодевичьем кладбище, ни отца, ни барона власти не пригласили... Барон обиделся по-детски - чуть не плакал. Отцу тоже было не по себе, но он смолчал - он умел свои эмоции держать при себе...
По вечерам отец заставлял меня, ненавидевшую все виды спорта, включая шахматы, надевать спортивный костюм и "чапать" (отцовское выражение) в лес. Шумели высоченные, как корабельные мачты, сосны и ели, загадочно шелестели пронзительно-зеленые папоротники, клубился в лучах заходящего солнца туман, самозабвенно ворковали в чаще дикие голуби. Время от времени отец останавливался, отжимался, и мы чапали дальше. Он никогда не бежал быстро: "Не надо пижонить, Кузьма. В пробежке важна не скорость, а возможность хорошенько пропотеть".
Когда мы возвращались, уже темнело. В домах за чистенькими с оборочками занавесками зажигался свет. Идти было удивительно легко и радостно.
- Никогда не бойся выйти на пробежку, - говорил отец, - даже если на улице холодно и промозгло, натяни кеды, ветровку и чапай, и ничего, если идет дождь. Поверь мне, нет ничего прекраснее преодоления самого себя. И пусть улицы пустынны и лужи кругом, и деревья гнутся от порывов ветра, и свет фонарей тускл и зыбок. Если ты будешь слушать шум дождя, то обязательно почувствуешь, что счастлива, потому что шум дождя - это прекрасно...
Время от времени мы заезжали в гости к отцовской кузине Вере и ее мужу Эдуарду Мнацаканову. Оба добры и деликатны. Эдик - корреспондент ЦТ, и еженедельно, смешно тараща глаза, обстоятельно вещает на Москву о политическом бесправии, безработице и забастовках, а по вечерам шепчется с Верой об ужасе, творящемся дома. Трагическая двуликость времени, что страшнее компромисса с собственной совестью?