Голод

Редко-редко позовут меня обедать. И это называются - родные. Господи, хоть бы мама поскорее приезжала! Страшное у нас житье здесь. Слышно по вечерам, как за стеной Тонька ворчит на папу. А папа делает вид, что ничего не слышит. После закрытия завода, папа жил почти полгода вместе с нами в деревне и приехал в Петроград только недавно, когда завод опять начал работать. Своей квартиры не было, и Митюнчик пустил жить почти из милости. Каково теперь папе? Недаром он так страшно изменился. Может быть, не только от голода? Ничего не может сказать им, - и делает вид, что не слышит. Совсем тряпка-тряпкой стал. Обидно за него, горько, и ненависть к нему и брезгливость. Скупой стал, черствый, молчаливый, угрюмый. Даже страшно по вечерам оставаться с ним в комнате. Придет вечером молча. Ест тоже молча. Потом наденет свои очки и читает газету. И все молчит. Господи, как ненавижу его в эти минуты! А он, кажется, чувствует мою ненависть. Иногда из-за газеты взглянет так исподлобья и ничего не скажет. Но на сердце сделается нехорошо. И страшно от его тусклых глаз на похудевшем желтом лице. Слава Богу, что сижу в темном углу, и он не видит моих слез.

А иногда замечаю, что он как-будто робеет меня. Явно избегает раздеваться при мне и искаться. Когда застаю его за этим занятием, вид у него пойманного школьника. Сразу поднимается острая жалость, ненависть и отвращение.

А вчера легла и вдруг вспомнила: "еще ни один день я не была сытой после приезда"...

Вспомнила и сразу испугалась почему-то, как никогда в жизни. Лежу, как раздавленная этой мыслью, а она огромная, огромная. И все другие мысли притихли.

Потом сердце заныло, и я заплакала. И, наверное, от слез, закопошились, как червяки, все придавленные, притихшие другие мысли. Забралась от них и от папиного страшного храпенья под одеяло и плачу, плачу...

А утром бросилась к зеркалу. Приехала румяная и бодрая, а теперь стала совсем не такая. Еще румянец на щеках есть, но он какой-то бледный. А раньше у меня был, как красный огонь.

И весь день ходила вялая, ленивая. Не хотелось итти на улицу. До вечера лежала на кровати и читала. И даже не читается как-то. Все думаю о том, что мне придется голодать.

1 мая.

Сегодня - первое мая.

Папа не работает. С утра нацепил на себя новый пиджак и совсем стал как прежний папа. Повеселел весь. И мне от этого легче.

Потом вдруг заметила, что он хочет что-то сказать. Ходит вокруг меня с виноватым видом и поглядывает осторожно. Я, конечно, насторожилась. Заранее приняла обиженный вид.

Наконец, он говорит:

- Ну, ради праздничка можно и пообедать.

Сказал и посмотрел на меня не по-отцовски робко. А у меня сердце сразу окаменело. Говорю с жестокими глазами:

- Вот как. Ведь мы же никогда не варим обеда. Да у нас сегодня и варить нечего.

А бедный папа как будто ничего не замечает и говорит раз'ясняюще:

- В столовую пойдем, на Седьмую линию...

В столовую? Вот тебе и на! Да как же я пойду? Мне неудобно... Там обедают все мужчины...

- Папочка, а в столовой женщины и барышни бывают?

- Экая дурочка. Там целые семьи обедают. Чего же ты беспокоишься?

Вышли на улицу. День ясный, солнечный. Идут рабочие и красноармейцы с флагами и поют "Интернационал". И оттого, что поют, день кажется еще яснее и солнце еще горячее. Лица у всех такие радостные, сильные. Даже папа выгнул вперед свою впалую, сухую грудь. Идет по тротуару и напевает под свой широкий нос "Интернационал". И вдруг я замечаю, что сама подпеваю. Словно никто из нас никогда и не голодает.

После обеда папа спрашивает меня совсем ласково:

- Ну, как - сыта?

- О, папочка, сыта совсем.

Его глаза улыбаются и все еще напевают "Интернационал".

- Тут недалеко есть чайная... Пойдем-ка чайку попьем...

- Ой, папочка, да что вы? В чайную-то! Да там одни мужики.

Он с ласковой досадой возражает:

- Экая ты какая. Чего же тут особенного? В столовую же ходила?

- Нет, нет, папочка, я не пойду.

- Ну, как хочешь. Не с'ели бы тебя там.

Папа поежил острыми, худыми плечами и вытащил из кармана две конфекты. Говорит с виноватым видом:

- Это вот тебе, а это мне. Вчера получил по карточкам.

Сунул поспешно в руки конфекту и говорит:

- Иди... куда? Домой теперь?

- Нет, папочка, я к подруге.

- С Богом. Да приходи не позже девяти.

Ах, папочка, папочка! Наверное, купил конфекту, а говорит - "по карточкам".

Защемило тоскливо в сердце. Точно кто пальцем больно ткнул его. Голод испортил моего папу, голод...

3 мая.

Рада я или не рада?

Вчера Митюнчик пришел поздно вечером. Я уже улеглась спать. Слышу, стучит через стенку:

- Феюша, завтра на службу собирайся... в почтамт, на пятую экспедицию... к Александру Андреичу...

И какая я смешная. Сразу подумала, что у меня еще нет прически, а только две косички. Очень на девчонку похожа. Смеяться будут. Наверное, на службе все - взрослые.

А потом заколотилось сердце от других мыслей. Вспомнился Николай Павлович. Если служить, значит, буду учиться. Раз сама буду деньги зарабатывать, значит, папа ничего не может сказать. Потом отчего-то стало грустно. Немного поплакала. Потом опять думала о своих двух косичках. Решила, что не буду уступать никому, хоть я и девчонка. Не спала почти всю ночь.

Утром вошел Митя. Подозрительно и торжественно оглядел с головы до ног. И вдруг говорит:

- Да убери ты хоть косички-то. Александр Андреич посолиднее просил.

И нарочно сказал таким тоном, чтобы сделать мне больно. Обиделась и покраснела, но промолчала.

А на улице он опять обидным тоном читал наставления:

- ...лишнего не болтай, но будь поразвязней, посолидней. Покажи, что ты - уж барышня...

А я сейчас же и показала ему:

От здания почтамта протянута через улицу арка. Окна большие, неуютные такие. И часы висят огромные. Взглянула на арку и почему-то обомлела.

- Митя, Митя, скажи: я не в этом балконе буду служить?

Митя даже плюнул.

- Чего ты мелешь? Это арка, а вовсе не балкон. Соединяет хозяйственный отдел и канцелярию.

Я и сама спохватилась, что спросила неладно, да делать нечего. Молчу и краснею, а в душе смешно, что Митя так рассердился. Неужели он в самом деле подумал, что я такая глупая?..