Избранная лирика

1936

HOTEL "ISTRI A"

Лредо мной отель "Istria".

Вспоминаю: здесь жил Маяковский.

И снова тоски застарелой струя

Пропитала извилины мозга.

Бывает: живет с тобой человек,

Ты ссоришься с ним да спорить,

А умер - и ты сиротеешь навек,

Вино твое - вечная горечь...

Направо отсюда бульвар Монпарнас,

Бульвар Распай налево.

Вот тут в потоках парижских масс

Шагал предводитель ЛЕФа.

Ночью глаза у нас широки,

Ухо особенно гулко.

Чудятся

мне

его

шаги

В пустоте переулка,

Видится мне его серая тень,

Переходящая улицу,

Даже когда огни в темноте

Всюду роятся и ульятся.

И ноги сами за ним идут,

Хоть млеют от странной дрожи...

И оттого, что жил он тут,

Париж мне вдвое дороже.

Ведь здесь душа его, кровью сочась,

Звучала в сумерках сизых!

Может быть, рифмы еще и сейчас,

Как голуби, спят на карнизах,

И я люблю парижскую тьму.

Где чую его паренье,

Немалым я был обязан ему,

Хоть разного мы направленья.

И сколько сплетен ни городя,

Как путь мой ни обернется,

Я рад,

что есть

в моей

груди

Две-три маяковские нотцы.

Вы рано, Владимир, покинули нас.

Тоска? Но ведь это бывало.

И вряд ли пальнули бы вы напоказ,

Как юнкер после бала.

Любовь? Но на то ведь вам и дано

Стиха колдовское слово,

Чтобы, сорвавшись куда-то на дно,

К солнцу взмывать снова.

Критики? О! Уж эти смогли б

Любого загнать в фанабериях!

Ведь даже кит от зубастых рыб

Выбрасывается на берег.

А впрочем - пускай зонлишка врет:

Секунда эпохи - он вымер.

Но пулей своей обнажили вы фронт,

Фронт

обнажили,

Владимир!

И вот спекулянты да шибера

Лезут низом да верхом,

А штыковая культура пера

Служит у них карьеркам.

Конечно, поэты не перевелись,

Конечно, не переведутся:

Стихи ведь не просто поющий лист,

Это сама революция!

Но за поэтами с давних лет

Рифмач пролезает фальшивый

И зашагал деревянный куплет,

Пленяясь легкой наживой.

С виду все в нем крайне опрятно:

Попробуй его раскулачь!

Капитализма родимые пятна

Одеты в защитный кумач;

Мыслей нет, но слова-то святые:

Вся в цитатах душа!

Анархией кажется рядом стихия

Нашего карандаша.

В поэзии мамонт, подъявший бивни,

С автобусом рядом идет;

В поэзии с мудростью дышит наивность

У этого ж только расчет.

В поэзии - небо, но и трясина,

В стихе струна, но и гул,

А этот? Одна и та же осина

Пошла на него и на стул.

И, занеся свой занозистый лик,

Твердит он одно и то же:

"Большие связи - поэт велик,

Ничтожные связи - ничтожен,

Связи, связи! Главное - связи!

Связи решают все!"

Подальше, муза, от этой грязи.

Пусть копошится крысье.

А мы, брат, с тобой - наивные люди.

Стих для нас - головня!

Хоть коршуном печень мою расклюйте,

Не отрекусь от огня.

Слово для нас - это искра солнца.

Пальцы в вулканной пыли...

За него

наши предки-огнепоклонцы

В гробовое молчание шли.

Но что мне в печальной этой отраде?

Редеют наши ряды.

Вот вы.

Ведь вы же искорки ради

Вздымали тонны руды.

А здесь?

Ну и пусть им легко живется

Не вижу опасности тут.

Веда, что взамен золотого червонца

В искусство бумажки суют.

Пока на бумажках проставлена сотня,

Но завтра, глядишь, - миллион!

И то, что богатством зовется сегодня,

Опять превратится в "лимон".

И после пулей, подхалимски воспетых,

Придется идти с сумой.

Но мы обнищаем не только в поэтах

В нравственности самой!

Да... Рановато, Владим Владимыч,

Из жизни в бессмертье ушли...

Так нужно миру средь горьких дымищ

Видение чистой души.

Так важно, чтоб чистое развивалось,

Чтоб солнышком пахнул дом,

Чтоб золото золотом называлось,

Дерьмо, извините, - дерьмом.

А ждать суда грядущих столетий...

Да и к чему эта месть?

Но есть еще люди на белом свете!

Главное: партия есть!

Париж

1935-1954

ВОЙНА

Я ЭТО ВИДЕЛ!

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел. Своими глазами.

Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон - взгорье.

Меж ними

вот этак

ров.

Из этого рва подымается горе.

Горе - без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами...

Тут надо рычать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,

Заржавленной, как руда.

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.

Может быть, партизаны? Нет.

Вот лежит лопоухий Колька

Ему одиннадцать лет.

Тут вся родня его. Хутор Веселый.

Весь "самострой" - сто двадцать дворов.

Ближние станции, ближние села

Все как заложники брошены в ров.

Лежат, сидят, сползают на бруствер.

У каждого жест. Удивительно свой!

Зима в мертвеце заморозила чувство,

С которым смерть принимал живой,

И трупы бредят, грозят, ненавидят...

Как митинг, шумит эта мертвая тишь.

В каком бы их ни свалило виде

Глазами, оскалом, шеей, плечами

Они пререкаются с палачами,

Они восклицают: "Не победишь!"

Парень. Он совсем налегке.

Грудь распахнута из протеста.

Одна нога в худом сапоге,

Другая сияет лаком протеза.

Легкий снежок валит и валит...

Грудь распахнул молодой инвалид.

Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!"

Поперхнулся. Упал. Застыл.

Но часовым над лежбищем смерти

Торчит воткнутый в землю костыль.

И ярость мертвого не застыла:

Она фронтовых окликает из тыла,

Она водрузила костыль, как древко,

И веха ее видна далеко.

Бабка. Эта погибла стоя.

Встала меж трупов и так умерла.

Лицо ее, славное и простое,

Черная судорога свела.

Ветер колышет ее отрепье...

В левой орбите застыл сургуч,

Но правое око глубоко в небе

Между разрывами туч.

И в этом упреке деве пречистой

Рушевье веры дремучих лет:

"Коли на свете живут фашисты.

Стало быть, бога нет".

Рядом истерзанная еврейка.

При вей ребенок. Совсем как во сне.

С какой заботой детская шейка

Повязана маминым серым кашне...

Матери сердцу не изменили:

Идя на расстрел, под пулю идя.