Страница 16 из 64
- Ну, Вася, исповедоваться завтра будешь?
- Завтра, батюшка. А к причастию, если допустите, то в святую ночь.
- Отец Василий, - обратился тут к священнику Полупятов. - А мне можно сейчас исповедоваться?
- Иди, исповедоваться никогда не воспрещено, - призвал его священник.
Чижов отступил подальше и издали наблюдал за исповедью «Кудеяра». Тот подошел вплотную к отцу Василию, и батюшка немного поморщился. Чижов вспомнил, что от Полупятова разило похмельным перегарчиком. Встав перед священником, крестом и Библией в немного приблатненную позу, раб Божий Алексей стал что-то говорить, прищелкивая пальцами опущенной долу правой руки. Отец Василий терпел, слушая его, потом что-то долго говорил сам. Наконец Полупятов нагнул свою могучую выю, но так, чуть-чуть только, и отец Василий с недовольным видом своей рукой пригнул эту выю побольше, накрыл епитрахилью и перекрестил голову кающегося грешника:
- И аз, недостойный иерей, отпускаю рабу Божию Алексею все прегрешения его, вольные и невольные, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Целуй крест и Священное Писание.
Чижов вдохнул полной грудью, словно это ему отпустили все грехи, подошел поближе, и тут Полупятов сказал:
- Батюшка, это… бутылочку бы мне в честь праздничка, а?
- Какого праздничка? - вскинул брови священник.
- Ну как какого! Пасха же…
- Пасха? Пасха еще только послезавтра. Ступай с Богом.
- Ну так в честь исповеди, батя! Не помирать же мне до послезавтра! Будь человеком!
- Ступай, не серди меня! - приложив руку к сердцу, так и задрожал от возмущения отец Василий.
- Ну ладно! - грозно рыкнул бывший уголовник. - Эх, батя, батя! Горю ведь!
- Это хорошо, - улыбнулся священник. - Печки веселей с тобой вместе гореть будут. А горишь - это в тебя уже грядущий огнь просится. Не перегоришь тут - на том свете гореть будешь.
- Это само собой, - скрипнул зубами Полупятов и направился к дверям храма, но около самых дверей оглянулся и громко произнес: - Батя! А я главный-то грех свой утаил от тебя.
Отец Василий, мигом напрягшись, молчал.
- Сказать, какой грех?
Священник продолжал сурово молчать. Все застыли в ожидании.
- Я президента Кеннеди убил, - громко объявил озорник и с глупым хохотом удалился прочь.
- Видал такого? - прискорбно спросил Василия отец Василий.
- Вида-ал, - кивнул Чижов. - Только это на мне грех. Я ему сдуру по пути ляпнул про Кеннеди.
Этому ничего сдуру не ляпай. Ему нельзя дуру прибавлять, из него дур сам собой через край и так переплескивается. А что мне с ним делать? Не выгонишь же! Ну, милый Вася, пойдем теперь пообедаем гороховой кашкой, поспим пару часиков и опять за работу. А про зайца не думай, суеверие все это.
Глава пятая
Мухмурлук
- Шорт побьери, шорт побьери! Крог эскус тоб эшлак мардюк!
- Крог эскус мардюк тоб эшлак!
Далее следует непереводимая игра слов с использованием
местных идиоматических выражений.
В пятницу утром Борис Белокуров проснулся куда позже, чем историк Чижов, у которого он накануне побывал в гостях. Первым делом он увидел свою откинутую в сторону руку, а в руке - венгерский девятимиллиметровый парабеллум.
- Э, - сказал Белокуров весело, - да я, кажется, вчера застрелился.
Он приподнялся, огляделся по сторонам. Следов насилия в комнате не обнаружилось. Пиджак валялся на стуле, а на столе - окрошка денег. Брюки и рубашка были на нем, на Белокурове, и, стало быть, можно не одеваться.
- Хорошо, что я дома, - зевнул Борис Игоревич и направился на кухню, где в холодильнике у него было заготовлено.
Стоя на балконе с бутылкой чешского пива «Гамбринус», он хотел было обратиться с речью к «расиянам», но вдруг разом вспомнил вчерашнее: пьянство в нижнем буфете, Эллу, ее добродушного мужа, беседы у них в гостях… Батюшки! да ведь он вчера влюбился! И как это он сразу не припомнил? И ведь действительно ему вчера отчетливо мерещилось, что он испытывает начало большого и сильного чувства к этой Элладе.
- Нет уж, - вздохнул Белокуров, - несть ни Эллы, ни иудея.
К данному умозаключению не хватало только, чтобы муж Эллы был иудеем. Белокуров возвратился в свою комнату и обнаружил там собственного сына, который растерянно оглядывал его постель, а увидев отца, промолвил:
- О! Папа! Прррэт!
Неделю назад он научился говорить «р». Белокуров подошел к нему, нагнулся и поцеловал в голову, восхищаясь запахом и помышляя о том, что в рубрике «Полезные советы» надо посоветовать всем с похмелья нюхать детские головенки.
- Я у тебя тяжелый, - сказал сын. Это означало, что он хочет быть взятым на ручки. Прокофьич всегда кряхтит, поднимая его: «Ох, какой ты у меня стал тяжелый!»
Белокуров схватил Сережу, обнял и, кружась с ним по комнате, запел любимую песню собственного сочинения на мотив «Летят перелетные птицы…»:
Я с детства детей ненавижу,
Я с детства детей не люблю
И, если увижу - унижу,
Обижу и оскорблю.
В дверях выросла фигура Прокофьича.
- Сегодня вечером прошу не задерживаться, - сказал отчим Бориса Игоревича строго. - У меня сердце что-то не фурычит.
- Слуш-сь, товарищ генерал! - виновато ответил Белокуров.
- Папа, пистолет, - приказал сын, тем самым вовсе не требуя у отца его доблестный трофей. Слово «пистолет» в устах Сережи означало «писать в туалет», сокращенно.
- Яволь! - подчинился Белокуров и своему младшему командному составу. В туалете, поставив Сережу на унитаз, он заодно допросил прыскающего отпрыска: - Как зовут?
- Серррожа.
- Как фамилия?
- Берррокуррров.
- Какого рода-племени?
- Труский.
- Это точно, что ты еще пока только труский. Готово? Пошли завтракать. «Путь к сердцу желудка лежит сквозь мужчину», - припомнил Борис Игоревич строчку из стихотворения Натальи Лясковской.
- Мучину, - согласился сын.
- Да, - вздохнул Белокуров, - мужчина это сплошная мучина.
Спустя час, насладившись обществом сына и отчима, Борис Игоревич отправился к Схеману посмотреть свежие оттиски последнего номера «Бестии». Мишка Схеман, потомственный русский еврей, отвечал за жизнь газеты после того, как ее макет выходил из чрева белокуровского компьютера. Он же выпускал «Курок» и «Белый курок», он занимался всем распространением и выполнял свои задачи безукоризненно.
Доругой в карман к издателю «Бестии» заскочила бутылка «Смирновской», и лишь звоня в дверь, Белокуров вспомнил, что, в отличие от него, Схеман соблюдал посты.
- Пррэт! - сказал он, пожимая мягкую и всегда немного влажную ладонь своего сотрудника. - Все в порядке?
- Все отличнейше, товарищ главный бестиарий.
- О! Точно! Со следующего номера будем печатать не «главный редактор», а «главный бестиарий». Гений, Миха! За это надо по маленькой. Может, уважишь, а? Ведь несть ни эллина, ни иудея.
Он выставил на стол бутылку.
- Вот ты и есть и эллин, и иудей в одном лице, - проворчал Схеман. - Пей, конечно, но я не уважу. И закуска у меня только постная.
- Тащи хоть постную. И чего это мне все в последнее время сплошные святоши попадаются! Прямо дореволюция какая-то.
- Кстати, до революции много попущений было, - возразил Схеман. - Сейчас более все строго. Советская власть Церкви на пользу пошла. До революции только духовенство и постилось как положено. Почитай Бунина «Окаянные дни». На паперти курить разрешалось! А теперь попробуй хотя бы внутри церковной ограды закури… О! О! с похмелья, что ли? Дождешься, что возьму газету в свои руки, а тебя отдам жидомасонам на заклание. Закуси грибочком-то. Или вот, читал я в «Жизнеописании Булгакова» у Мариэтты Чудаковой, что, мол, семья Булгаковых была страшно религиозная и на Страстной неделе у них в доме совсем не ели мяса. Во как! Интересно, Мариэтта Крабовна и впрямь не знает, как положено соблюдать Великий пост?