Убийство в антракте

Пасмурный день напоминал глухую позднюю осень. Да и действительно лето уже кончалось. А для прогуливавшихся гуськом по бетонным, закрытым сеткой вольерам людей в застиранных белесых пижамах кончалось не только лето. Дворики, где гуляли больные, сверху просматривались конвойными. Пролетела в недосягаемой вышине птичья стая. Кто бы не позавидовал их вольному паренью? Кто-то затянул дребезжащим тенорком:

— Прогулка окончена! На выход — быстро!

Зеленый мундир возник раньше времени. Пижамы удивленно переглянулись.

— А ты давай налево, который пел! Послушаем тебя в другом месте...

Забегая вперед, следует отметить, что крики «певца» на «скатке» были слышны и на соседних этажах, однако эти хриплые вопли идиллию в комнате для медсестер нисколько не нарушали. Наташа, доверчиво склонив гладко причесанную головку на красный погон, льнула к сержанту конвоя, чья рука жадно ласкала ее. Заходясь сержант бормотал:

— Ты умница, Наташка! Вовремя позвонила, а то коридорные вообще мышей не ловят. Спят на ходу. Эти психи сегодня поют, а завтра иди знай о чем сговорятся...

Его перебил резкий зуммер телефона. Свободной рукой сержант схватил трубку.

— Да! Слушаю. Здесь. Есть, — и, уже надавив пальцем рычаг: — Иди, Наташка, твой профессор. Вечером в общаге увидимся.

Подарив на прощанье разлакомившемуся сержанту воздушный поцелуй, девушка заспешила по лестнице вниз и уже через несколько секунд входила в кабинет. Мимоходом коснулась старческого плеча, прижалась полной грудью, ласково, словно извиняясь за опоздание, заворковала, докладывая, и одновременно успевала заносить в свой «полевой» блокнот полученные указания.

— Значит, по-твоему, есть отклонения в поведении? Ну, что ж... Но за Кроновым продолжай наблюдать. И, пожалуй, добавь к хлорперидолу таблетку тизерцина.

— Будет исполнено, Николай Арнольдович. В этой палате вообще нездоровая обстановка. Может быть, следует кого-то из них изолировать?

— Верно мыслишь. А шашни свои брось — это я тебе серьезно говорю. Кто тебе в институт поступить помог? Надо бы ценить.

— Ой, да что вы, Николай Арнольдович! Вы же у меня самый-самый. И потом — кто говорил, что для того, чтобы все про человека знать, надо уметь в душу заглянуть? Случайно, не один мой знакомый профессор?

— Ладно. Зайдешь через... — профессор глянул на циферблат золотых часов, — через час сорок.

Благодарно сияя, Наташа выпорхнула из кабинета. Спустя считанные минуты Кронов уже получал свою новую дозу. И снова провал — несколько часов беспамятства.

И все же его мучения не могли сравниться с судьбой Эдика, ухищрения которого с таблетками были в конце концов обнаружены медсестрой. За этим немедленно последовали инъекции. Дозы возрастали, пока одна из них не оказалась последней. Парень навсегда избавился от «спецфизиотерапии». В палате у него случился страшный приступ судорог — такой, что даже старожилы лечебницы поразились. А наутро завернутое в одеяло тело покинуло палату. Поистине вмешательство в деятельность коры головного мозга — дело тонкое, и что делать, если подчас сопротивление удается сломить только вместе с самой жизнью?!

Реакция последовала мгновенно. По камерам пронесся глухой гул. Били в стены, ломали мебель, жгли матрацы. Ярость и отчаяние перехлестывали через край, но что они могли сделать против хорошо организованных и обученных «хозяев». Полчаса спустя на территории замелькали солдатские каски, скрываясь в облаках дыма и копоти, зашныряли по корпусу, перекрыли выходы. Здание захлестнула пена из брандспойтов пожарных машин. И все равно едкий дым душил, разъедал глаза, выковыривал из-под нар, где отчаявшиеся «пациенты» пытались найти убежище. Обезумевшая толпа металась по коридорам, устремляясь к перекрытым выходам. Под ее страшным напором трещали и гнулись массивные решетки, кое-кто выбрасывался из окон.

Кронов довольно благополучно выпрыгнул со второго этажа, упав на чье-то извивающееся, стонущее, обожженное тело. В дыму и пене ничего ровным счетом не было видно. Но щиты и дубинки лупили и напирали вслепую, домолачивая угоревших и ушибленных. Хруст костей, стоны раненых — одним словом, конец света.

Только глубокой ночью спецотряд очистил территорию. Расплавленный металл, обугленные стены... Утром стало известно, что «битва» унесла пять жизней. Спецотряд выполнил задачу и вполне мог пожинать лавры. Ждали своего и бунтовщики.

Для выявления зачинщиков подозреваемых растыкали по одиночным камерам. Через зарешеченный, величиной с ладонь оконный проем слабо сочился свет. Этого, скорее чахоточного, чем солнечного света вкупе с мутной лампой над дверью едва хватало для освещения крохотного карцера. Встать распрямившись было невозможно — давил низкий потолок, приходилось гнуть шею. Сидеть же на чугунной холодной лавке, прикованной к стене цепью, было невозможно, да и не положено. В углу смердело тошнотворное ведро. Холод и сырость быстро остужали страсти, тело ныло от побоев, голова гудела, как морская раковина. Чтобы не сойти с ума, разговаривал сам с собою вслух.

Неделя тянулась мучительно долго. Часто в глазок заглядывал санитар, наблюдая этапы превращения человека в животное. Голод действовал как наркотик, голова работала только в одном направлении. Желудок, раз в день наполняемый остывшей, почти пустой похлебкой, буквально вопил.

Из соседних камер доносились визги и брань сумасшедших, иной раз нечеловеческий крик прорезал междуэтажные перекрытия. Зажимая уши, Кронов падал ничком, содрогаясь в истерике на мокром бетонном полу. Когда успокаивался, не оставалось сил подняться на ноги. Цеплялся сбитыми пальцами с обломанными ногтями за шероховатый бетон стены, чтобы вернуть разбитое тело в вертикальное положение. Затем вжимался в угол, удерживая равновесие. Изредка днем, чаще ночью уже на нарах, забывался чутким сном, вздрагивая и всхлипывая, как обиженный ребенок.

Как и его ближайший друг Гудин, Федор Ксенофонтович Ветлугин был сторонником активной жизненной позиции. Спецслужба во все времена, будь они даже глубоко застойными, даром хлеб не ела, хотя и старалась деятельность свою не афишировать.

Минувшие десятилетия, на которые пришелся пик карьеры генерала, выработали основной принцип отношений службы безопасности с прессой и общественностью. Формулировался он кратко: «Таковы интересы государства». Нет, Ветлугин вовсе не был этаким тоталитарным монстром, однако он считал, что секреты службы безопасности — залог ее эффективности. Когда же разоблачения хлынули потоком, генерал почувствовал, что его мутные воды подступают уже буквально к самым ногам, грозя захлестнуть и увлечь. Мысль, что его судьбой вслепую играют не самые чистоплотные политики, приводила Ветлугина в бешенство. Кому, если не специалистам разведки, знать, насколько вкривь и вкось все идет в нашем королевстве.

Смелые разоблачения деятельности бывших коллег генерала всколыхнули общественное мнение. Однако буря возмущения выкипела на митингах, оставив тошнотворный осадок, и сил для решительных действий не хватило. Методы спецслужб одинаковы повсюду, и обыватель, прослышав об очередных темных делишках госбезопасности и будучи начитан в отношении злодеяний ЦРУ, поражался разве что сходству приемов.

Со свойственной ему воинской прямотой и решительностью, Ветлугин встал на позиции сторонников радикальных перемен, тем самым связав свою судьбу с демократическим движением. За этим последовала отставка. С ним люди связывали надежду на обретение путей к лучшей жизни. И не было, казалось, силы, способной затормозить демократические преобразования и вернуть страну к старому.

Несмотря на расхождение во взглядах, отношения между старыми друзьями остались теплыми, и за откровенность каждый платил откровенностью. С появлением фракций внутри партии, Гудин и сам склонялся влево, но считал преждевременным предпринимать какие-либо шаги.

Военная выправка Ветлугина удивительно шла к его манере мыслить и изъясняться точно, кратко, афористично. Лицо поражало спокойным благородством черт, в нем не было ни капли позерства, лишь чувство собственного достоинства, присущего человеку, который при всех обстоятельствах честно исполнял свой долг.