Бродяга

За дверью, локтем подпирая косяк, стоял высокий, обряженный в засаленный свитер детина. Возраст -- лет тридцать-сорок, темные мешки под глазами, пористый крупный нос, костистая сухощавость. Глаза детины доверчиво помаргивали, лицо дышало дружбой, интернационализмом, всеобщим мужским братством и еще Бог знает чем.

-- Прости, друг, -- проникновенно залепетал детина. -- Я тут к соседям звонил, а там бабка какая-то... Боится, на фиг, что-ли? В общем не дала стакана. А мне всего-то на пять минут. Выручи, а?

-- Стакан? Хмм... -- Евгений Захарович мысленным взором пробежался по имеющимся посудным запасам. -- А кружка металлическая не подойдет?

-- Кружка еще лучше, друг!

Боковым зрением Евгений Захарович заметил подглядывающую в приоткрывшуюся дверь остроносую Настасью.

-- Обождите немного.

На мгновение он замешкался, прикидывая закрывать дверь или нет. В конце концов решил, что не стоит. Неожиданный гость мог обидеться -- и правильно, между прочим.

Когда он вернулся из кухни, детина стоял все в той же почтительной позе. Эмалированную кружку он принял трепетно, как какой-нибудь призовой кубок, прижав к груди, клятвенно забормотал:

-- Пять минут, на фиг, можешь не засекать. А то тут бабка, блин, испугалась чего-то... В общем подожди, друг. Пять минут, лады?

-- Конечно, лады, -- Евгений Захарович улыбнулся, как улыбаются люди, сделавшие доброе дело. Даже если не вернут кружку -- черт с ней! Дело-то все равно сделано.

Детина загрохотал вниз по лестнице, а он прошел к окну и с любопытством пронаблюдал, как собравшиеся у подъезда сирого вида мужички по очереди наливают в его кружку темно-красное вино. Не иначе, как какая-нибудь жуткая портвейнюга. Евгений Захарович покачал головой. Храбрый народ, небрезгливый... Детина у подъезда размахивал руками и явно торопил приятелей. Неужели и впрямь вернут?

Через минуту в дверь уже барабанили. В спешке детина забыл даже про звонок. Гордо и бережно он протягивал кружку.

-- Спасибо, друг! Хорошая кружка у тебя, вкусная... Мы ее там обтерли газеткой, так что ставь прямо на полку... А то мы, на фиг, уже из горла хотели. Как бомжи какие... И бабка, блин, чего-то перепугалась...

"А бабкой-то он тебя, милая!" -- Евгений Захарович с усмешкой покосился в сторону квартиры остроносой соседки. Щель между дверью и косяком немедленно сузилась, точно прищурился огромный деревянный глаз.

-- Что ж так быстро? -- ласково поинтересовался он у детины. -- Могли бы и не торопиться.

-- Так все равно одна бутылка. Тут торопись, не торопись...

Секунду Евгений Захарович размышлял. Жалко, конечно, что не прихватил с работы "сухое", но есть ведь кое-что в холодильнике. Почему бы не угостить мужичков? Раз уж такой день! Стоит ли останавливаться на полпути!

-- Понимаешь, дружище, -- медленно начал он, невольно переняв манеру детины, -- у меня тут немного осталось после праздников. Словом, если хотите...

-- Так денег же нет!

Простодушие гостя не имело границ. Евгений Захарович взглянул на него с любовью и восхищением. Укрепляясь в принятом решении, вздохнул.

-- Господи, какие деньги! Что ты о них-то, на фиг?

Слова его дрожью отозвались в костлявой груди детины. Гость неуверенно потянул себя за ухо, шмыгнул пористым носом. Он все еще не верил. В чудо трудно поверить так вот сразу.

-- Так ведь это... Мне их что, звать, что ли?

-- А чего ждать, милый? Конечно, зови.

Ступени вновь потревоженно загудели. Ходить обычным шагом детина, как видно, не умел. Из двери напротив показалось покрытое красными пятнами личико Анастасии. Евгений Захарович посмотрел в ее ненавидящие глаза, не удержавшись, подмигнул.

###Глава 10

Проспал он страшно. Не заведенный с вечера будильник мстительно промолчал, да и вряд ли Евгений Захарович его бы услышал. Сон оказался оглушающим, как смерть, и совершенно не освежил. Снился гогочущий, без конца хлопающий его по плечу Трестсеев. Евгения Захаровича волокли в соседнюю лабораторию, где на обшитом стальными листами стенде расстреливали книги современных и не очень современных авторов. "Представляешь, вот этот трехтомник -- насквозь из мелкашки! -- блажил Трестсеев. -- А Чехова из "Калашникова" пытались, из "Сайги" -- и хоть бы хны. Только малость о

бложку поцарапали. Классика -- она, понимаешь, всегда классика... Эй, вы куда! Эй!.." Сорвавшись с места Трестсеев понесся за лаборантами, волокущими на стэнд его собственный трестсеевский труд. "Это нельзя! Это запреща-а-аю!.." Узнав в выставляемом на стэнд произведении мучивший его столько дней литературный труд, Евгений Захарович запрокинул голову и захохотал. "Это нельзя! Эй!.. -- обернувшись, Трестсеев погрозил ему кулаком. -- Чего смеешься? Ты там, между прочим, тоже значишься! Шестнадцатым или семнадцатым..." Евгений Захарович захохотал пуще прежнего, едва выд

авил сквозь смех: "Ну уж нет! Не примазывыайте!.." В эту самую секунду лопнул выстрел, и пыльным переполненным кулем сознание Евгения Захаровича спихнули в гулкий подвал, притворив сверху люком, накрыв плотным шерстяным половиком. Потянулась душная дрема, и лишь к часам десяти в "подвале" забрезжили первые лучики света, первые робкие звуки коснулись сонного слуха. Кое-как приподняв скрипучие доски, скомкав половики, он выкарабкался наружу -в явь, в знакомую до отвращения квартирку.

В туалете он долго сплевывал накопившуюся за ночь горечь, яростно протирал глаза и виски, а после, отвернув оба крана, прямо в трусах забрался в свой малолитражный бассейн. Вода едва сочилась. Евгений Захарович приготовился ждать долго и терпеливо. Странное дело, -- голова была ясной, тело же вязло в похмельной слабости. Кроме того, его начинало трясти, и он не без оснований опасался, что окоченеет, так и не дотянув до благостного комфорта. Ванна грозила превратиться в подобие саркофага для перепившего хозяина. К счастью, до этого не дошло. Пробудившись, труб

ы бешено зафырчали, и брызнувший поток в мгновение ока наполнил несостоявшуюся усыпальницу горячей водой. Жизнь таким образом дала очередную отмашку к старту, и, царапая по груди и спине ногтями, Евгений Захарович поприветствовал ее блаженными всхлипами. Первую серию своих жизненных передряг он уже просмотрел, вниманию предлагалась вторая, и он не возражал.