Страница 17 из 52
Любой, чье зренье вобрала луна, свободен с обожаньем иль укором иных людей, иные времена оглядывать своим посмертным взором.
Не потому ль в сиянье и красе так мучат нас ее пустые камни? О, знаю я, кто пристальней, чем все, ее посеребрил двумя зрачками!
Так я сижу, подслушиваю сад, для вечности в окне оставив щелку. И Пушкина неотвратимый взгляд ночь напролет мне припекает щеку.
ЭТО Я...
Это я - в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей. Лишь расплыв золотистого цвета понимает душа - это я в знойный день довоенного лета озираю красу бытия. "Буря мглою...", и баюшки-баю, я повадилась жить, но, увы, это я от войны погибаю под угрюмым присмотром Уфы. Как белеют зима и больница! Замечаю, что не умерла. В облаках неразборчивы лица тех, кто умерли вместо меня. С непригожим голубеньким ликом, еле выпростав тело из мук, это я в предвкушенье великом слышу нечто, что меньше, чем звук. Лишь потом оценю я привычку слушать вечную, точно прибой, безымянных вещей перекличку с именующей вещи душой. Это я - мой наряд фиолетов, я надменна, юна и толста, но к предсмертной улыбке поэтов я уже приучила уста. Словно дрожь между сердцем и сердцем, есть меж словом и словом игра. Дело лишь за бесхитростным средством обвести ее вязью пера. - Быть словам женихом и невестой! это я говорю и смеюсь. Как священник в глуши деревенской, я венчаю их тайный союз. Вот зачем мимолетные феи осыпали свой шепот и смех. Лбом и певческим выгибом шеи, о, как я не похожа на всех. Я люблю эту мету несходства, и, за дальней добычей спеша, юной гончей мой почерк несется, вот настиг - и озябла душа. Это я проклинаю и плачу. Пусть бумага пребудет бела. Мне с небес диктовали задачу я ее разрешить не смогла. Я измучила упряжью шею. Как другие плетут письмена я не знаю, нет сил, не умею, не могу, отпустите меня. Это я - человек-невеличка, всем, кто есть, прихожусь близнецом, сплю, покуда идет электричка, пав на сумку невзрачным лицом. Мне не выпало лишней удачи, слава богу, не выпало мне быть заслуженней или богаче всех соседей моих по земле. Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою позади паренька удалого и старухи в пуховом платке, слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке.
x x x
Что за мгновенье! Родное дитя дальше от сердца,
чем этот обычай: красться к столу
сквозь чащобу житья, зренье возжечь
и следить за добычей. От неусыпной засады моей не упасется ни то и ни это. Пав неминуемой рысью
с ветвей, вцепится слово
в загривок предмета. Эй, в небесах!
Как ты любишь меня! И, заточенный
в чернильную склянку, образ вселенной глядит
из темна, муча меня, как сокровище скрягу. Так говорю я и знаю, что лгу. Необитаема высь надо мною. Гаснут два фосфорных пекла
во лбу. Лютый младенец
кричит за стеною. Спал, присосавшись
к сладчайшему сну, ухом не вел, а почуял измену. Все - лишь ему,
ничего - ремеслу, быть по сему,
и перечить не смею. Мне - только маленькой
гибели звук: это чернил перезревшая влага вышибла пробку.
Бессмысленный круг букв нерожденных
приемлет бумага. Властвуй, исчадие крови моей!
Если жива
значит, я недалече. Что же, не хуже других матерей я - погубившая детище речи. Чем я плачу за улыбку твою, я любопытству людей
не отвечу. Лишь содрогнусь
и глаза притворю, если лицо мое
в зеркале встречу.
x x x
В той тоске, на какую способен человек, озираясь с утра в понедельник, зимою
спросонок, в том же месте судьбы,
что вчера...
Он-то думал,
что некий гроссмейстер, населивший пустой небосвод, его спящую душу заметит и спасительно двинет вперед.
Но сторонняя мощь
сновидений, ход светил и раздор государств не внесли никаких изменений в череду его скудных мытарств.
Отхлебнув молока из бутылки, он способствует этим тому, что, болевшая ночью в затылке, мысль нужды приливает к уму.
Так зачем над его колыбелью, прежде матери, прежде отца, оснащенный звездой
и свирелью, кто-то был и касался лица?
Чиркнул быстрым ожогом
над бровью, улыбнулся и скрылся вдали. Прибежали на крик
к изголовью и почтительно прочь отошли.
В понедельник,
в потемках рассвета, лбом уставясь в осколок стекла, видит он, что алмазная мета зажила и быльем поросла.
...В той великой,
с которою слада не бывает, в тоске - на века, я брела в направленье детсада и дитя за собою влекла.
Розовело во мгле небосвода. Возжигатель грядущего дня, вождь метели,
зачинщик восхода, что за дело тебе до меня?
Мне ответствовал
свет безмятежный и указывал свет или смех, что еще молодою и нежной я ступлю на блистающий снег, что вблизи, за углом поворота, ждет меня несказанный удел. Полыхнуло во лбу моем что-то, и прохожий мне вслед поглядел.
ЛЕРМОНТОВ И ДИТЯ
Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне. Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною, сопутствовало мне стороннею луною, и муки было в нем не боле, чем в луне. Но люди говорят, и я так говорю. Иначе как сказать? Под сердцем - так под сердцем. Вот сбылся листопад. Извечным этим средством не пренебрег октябрь, склоняясь к ноябрю. Я все одна была, иль были мы одни с тем странником, чья жизнь все больше оживала. Совпали блажь ума и надобность журнала о Лермонтове я писала в эти дни. Тот, кто отныне стал значением моим, кормился ручейком невзрачным и целебным. Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов. Мой исподлобный взгляд присматривался к ним. Был город истомлен бесснежным февралем, но вскоре снег пошел, и снега стало много. В тот день потупил взор невозмутимый Манго пред пристальным моим волшебным фонарем. Зима еще была сохранна и цела. А там - уже июль, гроза и поединок.
Мой микроскоп увяз в двух неприглядных льдинах, изъятых из глазниц лукавого царя. Но некто рвался жить, выпрашивал: "Скорей!" Томился взаперти и в сердцевине круга. Успею ль, боже мой, как брата и как друга, благословить тебя, добрейший Шан-Гирей? Все спуталось во мне. И было все равно что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака. Я рукопись сдала, когда в сугробах марта слабело и текло водою серебро. Вновь близится декабрь к финалу своему. Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует. Но иногда оно затихнет и тоскует, и только мне одной известно - по кому.