Изувер

Выходит, что убийца — один из них.

— Девочку могли убить и не на даче, — подал голос капитан Самойлов. — А потом уже перенесли труп и закопали в погребе.

— И это, конечно, не исключено, — сказал Гольст. — Хотя… Подумайте, какой риск нести тело в дом, лезть в погреб, рыть яму и так далее. Вспомните, что с момента исчезновения Ларисы на даче все время был кто-нибудь из Ветровых. Шли поиски девочки, люди в поселке были встревожены. К каждому подозрительному человеку или событию — особое внимание…

— Да, — согласился инспектор уголовного розыска. — Но после гибели Ветровых и их похорон дом пустовал.

Поселок тоже обезлюдел, почти все дачники съехали.

Аргументы Самойлова были вполне убедительны. Но тогда вставал вопрос:

кто же мог совершить такое страшное злодеяние? Совершенно посторонний человек — вряд ли, убийца должен был хорошо знать план дачи, иметь ключи.

Значит, кто-то из родственников, знакомых, соседей?

Время в дороге пролетело незаметно. Перед тем как расстаться, наметили конкретные мероприятия, которые следовало провести на следующий день.

Обнаружение трупа девочки круто меняло ход расследования.

В эту ночь Владимир Георгиевич так и не смог уснуть. Все думал, сопоставлял, анализировал. Его очень заинтересовала тетрадь, обнаруженная в сарае на даче. В том, что она принадлежала Борису Ветрову, сомневаться не приходилось: стоило лишь сверить его почерк в документах, находящихся в деле, с записями в тетради.

В своем дневнике Ветров записывал мысли, казавшиеся ему значительными, изречения, чем-то поразившие его, отражал в нем некоторые события из своей жизни. Борис не удосуживался, как правило, помечать, кому принадлежат те или иные высказывания. Могло даже показаться, что они — плод размышлений самого Бориса. Но, вчитываясь все глубже, Гольст понял: многие из мыслей не его. Некоторые Владимир Георгиевич уже где-то встречал, да и стиль афоризмов выдавал принадлежность их разным авторам.

Вот, например, какие перлы вычитал из дневника Владимир Георгиевич:

«Деньги — это то, что есть у других и что нужно добыть мне».

«Бескорыстно любите деньги».

«Нет такой высокой стены, через которую не мог бы перешагнуть осел, нагруженный золотом».

«Отсутствие денег у людей — порок.

Человек без денег — просто не человек».

Гольст отметил, что деньги и все связанное с ними очень занимало воображение Ветрова. Это был его, если можно так выразиться, пунктик.

Заинтересовали следователя и такие записи:

«Дети начинают с любви к родителям, а потом судят их».

«Зачем надо работать на потомство, когда потомство для тебя все равно ничего не сделает?»

Чем больше Гольст углублялся в чтение, тем ярче представал перед ним человек, писавший этот дневник.

Ветрову нельзя было отказать в целенаправленности. Но что это была за направленность!

«Мораль — это выдумка человека, а не вывод из жизненного опыта».

«Совесть непобедима лишь для слабых духом. Сильные, быстро овладевая ею, подчиняют ее своим целям».

«Коллектив — это сброд, где каждый человек теряет свою индивидуальность».

«Народ — раб, лишь немногие призваны быть господами».

Владимир Георгиевич все больше поражался: откуда у молодого человека такое преувеличенное самомнение? То, что Ветров не считал себя «сбродом», заурядностью, было совершенно явно.

Каждая строка его дневника вопила о том, что именно он, Ветров, — один из «немногих», которые стоят выше других.

«Что это? — думал Гольст. — Больная психика? Бред?» Но на бред писанина Бориса не походила. Ход его мыслей, сами идеи — все отдавало холодной рассудительностью, трезвым, циничным расчетом.

«Времена святош и старинных добродетельных рыцарей миновали давно.

Все, что становится поперек дороги, — буква ли закона, чужая ли воля — надо сметать или умело обходить». Тут же Борис делает запись, вероятно, отвечающую его жизненным планам: «Жениться, чтобы сделать карьеру. Сделать карьеру, чтобы иметь независимость и власть. Иметь власть, чтобы иметь деньги». После этого откровения он добавляет по-латыни. «Ум кумо», что означает «любым способом». Владимир Георгиевич уже встречал это изречение: оно было выведено на обложке дневника крупными буквами…

Когда Гольст кончил читать дневник, он подумал: «Неужели все это писал молодой человек, только-только вступающий в жизнь? Ни одной светлой, романтической мысли. Ни единой строки, в которой бы проглядывали возвышенность устремлений, восторженность юности». Владимир Георгиевич словно прикоснулся к чему-то холодному — куску льда, железа… И еще.

От автора дневника веяло опасностью.

Ибо человек, вбивший себе в голову подобные идеи, готов на все. Даже на самое страшное…

Забрезжил рассвет. Голье г уже знал, что он обязан делать по долгу своей службы в самые ближайшие часы.

Бориса Ветрова арестовали около полудня, когда он появился в своей квартире. Ему разрешили сложить в кухне охотничьи доспехи (ружье в чехле, патронташ, сумку с кабаньим окороком — он действительно был на охоте), переодеться.

В машине, которая везла его в следственный изолятор, Ветров сначала возмущался, грозил, что будет жаловаться, но постепенно притих.

На допрос Владимир Георгиевич вызвал его лишь на следующий день, с утра дал ему время поразмыслить, все взвесить. Допрос состоялся в следственном изоляторе и велся с применением магнитофона.

Когда привели Ветрова, Гольст удивился: костюм на нем без единой морщинки, рубашка свежая, словно Борис надел ее только что. Сам он тщательно причесан, умыт. Лишь глаза усталые, но спокойные.

Следователь предъявил ему обвинение в убийстве сестры, матери и отца.

Борис невозмутимо произнес:

— Это ошибка. Я никого не убивал.

— Значит, не признаете себя виновным? — спросил Гольст.

— Не признаю.

Владимира Георгиевича поразило его хладнокровие. Никакой растерянности или замешательства.

— Так кто же, по-вашему, убил Ларису?

— А разве она убита? — вопросом на вопрос ответил Ветров

— Да.

Гольст положил перед Ветровым фотографии, сделанные в погребе быстрицкой дачи, где был обнаружен труп девочки.

Борис посмотрел на них. Лоб его слегка побледнел, рот сжался. Некоторое время он сидел молча. Потом медленно произнес:

— Я так и думал… Это отец…

«Ну и выдержка, — мелькнуло в голове у следователя. — Крепкий орешек.

Такого голыми руками не возьмешь».

— Почему вы так думаете? — спросил Гольст.

— Я говорил раньше… Отец мне намекал… Простите, она, — Борис указал на фотографии, — была зарыта прямо под спальней, под тем местом, где стояла кровать отца?

— Примерно.

— Это все из-за его ритуальности, — вздохнул Борис — Типичный признак.

Шизофрения…

— Александр Карпович был совершенно здоровым человеком, — спокойно сказал следователь.

— Уж этого можете мне не говорить, — усмехнулся допрашиваемый. — Я как-никак врач. Могу разобраться, что к чему.

— Ну, положим, вы еще только студент, — заметил следователь без всяких эмоций. — А если вас действительно интересует мнение авторитетных специалистов — пожалуйста.

Гольст протянул Борису заключение посмертной судебно-психиатрической экспертизы А. К. Ветрова. Тот прочитал его, пожал плечами.

— Но я лично, своими глазами видел выписку из истории болезни. Отец лежал в свердловской больнице. Его признали шизофреником и освободили от армии. Чему же верить? — искренне удивился Ветров.

— Ваш отец тогда симулировал болезнь, — коротко объяснил следователь.

— Но для чего? — вырвалось у Бориса.

— Сейчас мы не будем вдаваться в подробности. Главное уяснили? Не было шизофрении.

— По-моему, все-таки была. Врачи не боги, простые смертные… Эраре гуманум эст. Простите, это по-латыни…

— Я понял. Человеку свойственно ошибаться, — перевел следователь.

Ветров пустился в пространные рассуждения о том, какая сложная и запутанная область медицины — психиатрия. Установить диагноз больному психическим заболеванием иной раз не под силу даже опытнейшему врачу.