Летучие зарницы

- Глеб Николаевич, - раздался голос Кузнечика, - как могло получиться, что фрицев пустили чуть не до Москвы?

- Не знаю, - серьезно ответил капитан. - Не разобрался я еще в этом.

- А летом опять они будут наступать?

- Остановят их. Пробудилось сердце нашей земли, брат. Ранили они его.

- А где оно, это сердце? - спросил Лёнчик, и ответ капитана будил во мне предчувствие победы.

- Оно большое, сердце земли. На севере, где озера, как небо, просторны, а люди высоки и светловолосы, - там сердце земли нашей. И на юге, где ветры бегут от края степи до самого моря, - там сердце это бьется в каждой груди человечьей.

- Почему мы к мосту не идем, Глеб Николаевич? - допытывался Кузнечик. - Все ждем... Ясно ведь, где охрана стоит и пулеметные гнезда. Разве сил у нас мало?

- Ты когда, брат, досыта хлеба ел, помнишь?

- Когда подводу отбили у конвоя.

- Ну вот видишь... - сказал капитан, как-то странно хмыкнув. - Вот видишь... - снова повторил он, как будто от слов Кузнечика ему стало неловко. - А насчет моста дело не такое уж ясное. Знаешь, сколько времени строили его? Два года. Такие мосты уничтожают тогда, когда их нельзя оставить. Для нас же. Посмотри: развалины вокруг, пепел землю присыпал, и люди точно рожь, которую скосить легко - трудно вырастить... Но мост этот служит теперь немцам, и мы пойдем к нему.

* * *

Зимнее солнце стынет над черным лесом. Оно пробивается через полузанесенный снегом осколок стекла, которое я вставил в дверь вместо окошка. Капитан читает книгу. Тусклые зайчики скользят по скамье, охапке слежавшейся соломы; поздние красные лучи пронзают плотный воздух землянки и напоминают мне то о закате над задымленной городской заставой, то о светлых пятнах на озерной глади, то об освещенной закатными лучами кирпичной стене во дворе моего детства. Каждый день теперь впитывал я новости, которые слышал по радио, и ранними вечерними сумерками переносился мысленно в Москву. Изменилась ли она за время моего отсутствия? Какие следы оставили жестокие бои на подступах к городу, отгремевшие теперь и откатившиеся от его стен? Город мой устоял. Все так же, наверное, ходят трамваи у Рогожской заставы, так же высятся купола храма Сергия и взбегают на косогор дома у Садового кольца. Над семью московскими холмами всходит солнце...

* * *

Неповторимое дыхание близкой весны, видение смерти и далекой победы настроение той нелегкой зимы.

...Мне не забыть той песни - мы, пронесли ее к берегу реки, откуда шла прямая дорога на мост. Земля наша дальняя, земля партизанская скрылась за холмом.

Мы и раньше приходили к мосту. Видели, как стекали сосульки с его нагретых солнцем боков, слышали, как ветры играли в фермах, звенело и дрожало железо поездов, низвергая водопады звуков, точно эхо горных потоков. Высились каменные опоры, прочные, как сама земля, бежала вдаль присыпанная снегом насыпь, и катили по ней немецкие эшелоны на восток. То был наш мост, но мы должны были его теперь уничтожить - даже ценой жизни. Я был у насыпи с первой группой партизанских разведчиков. Потом семь человек ушли без меня, погрузив на сани ящики со взрывчаткой. Из этих семи не вернулся никто. И мост по-прежнему служил врагу, и приказ о его уничтожении оставался невыполненным.

Минуло трое суток. Нас повел капитан. Мы вышли из лагеря вечером, когда старухи баюкали в деревнях детей. И знали: просторна лесная дорога и свободна, но близ моста ее перегородят дула немецких пулеметов. И в деревне за насыпью стояла рота немецких автоматчиков, готовая отстаивать наш мост.

В непроглядной ночной темени только снег едва заметно светился, и в черной проруби неба раз или два проглянули холодные белые звезды. Две темных стены леса справа и слева укрывали нас, но на коротких привалах партизаны все же прятали самокрутки под шинели и телогрейки.

И снова темный лесной коридор, и снова скрип снега, редкие голоса, вырубка с торчащими пнями, похожими на людей... Километр, два, три. Сто, двести, триста шагов. Еще километр.

Подоспели разведчики. Камальдинов доложил капитану, что на нашем берегу реки два пулеметных расчета сняты, и добавил:

- На станции стоит воинский эшелон с немецкой техникой. Что предпримем? Редкий случай!

- Да, не часто бывает, - спокойно согласился капитан, - хотя говорят, что на ловца и зверь бежит.

И они вполголоса продолжили разговор.

Я знал, о чем шла речь. Капитан еще в отряде предвидел такую возможность. Группа Мешко пойдет сейчас на станцию. Задача: сбить немецкое охранение, захватить паровоз, развести пары, и, как только мост будет взорван, направить эшелон туда. Мысленно я уже видел, как поезд мчится к взорванному мосту, как опрокидываются платформы с танками и, громоздясь друг на друга, скатываются по откосу в реку. Я ни минуты не сомневался, что капитану удастся взорвать мост.

Я шел в группе Станислава Мешко. Что-то ждет нас? Прошли сотню-другую метров, я оглянулся. Темнота уже скрывала капитана и людей, шедших с ним к мосту. Лишь три высоких придорожных сосны высились у поляны, где мы расстались.

Вот она, станция! В километре, не более. Среди голой равнины, затерявшейся в наших партизанских лесных далях, разбросано несколько домов, неподалеку вокзал из красного кирпича. Виден эшелон и еще один эшелон. У ближнего дома, длинного, как барак, мы окажемся через десять-пятнадцать минут. Останавливаемся. Мешко приказывает двигаться короткими перебежками, объясняет, как действовать.

Как только часовой показал нам спину, мы с Ходжиакбаром вынырнули из-под вагона рядом стоящего эшелона и в три прыжка очутились у своего вагона. За ним тянулись платформы с танками и пушками. Поднявшись на буфер, чтобы не видно было ног, мы затаились. Часовой повернул в нашу сторону, луч фонаря обшаривал платформы. И вот уже скрипит снежная крупа, слышно, как немец постукивает сапогами от холода...

Удары сердца отдавались в висках. Часовой поравнялся с нами. Навсегда врезалась в память сутулая его спина, каска, надвинутая почти до плеч, бабий платок на шее. Все получилось как бы помимо нашей воли. Прыжок - и Ходжиакбар зажал немцу рот и в исчезающе малый миг коротко взмахнул ножом. Я отстал на это короткое мгновение, видел тусклый блеск лезвия, вошедшего куда-то в мякоть шерстяного платка, видел, как резко дернулась рука Ходжиакбара, и в ту же минуту часовой осел на почерневший от угольной пыли утоптанный снег. Ходжиакбар молча толкнул меня, мы ринулись вдоль линии, вдоль нагруженных платформ, кто-то бежал с другой стороны эшелона, мы слышали, как задышал паровоз, как стукнули буфера и стук этот прокатился по составу. Мы скатились с насыпи, и тут же ударило по ушам, а в образовавшемся вокруг меня ватном, глухом коконе зазвучали далекие раскаты. Мост был взорван.

Лёнчик стал машинистом. Состав сдвинулся и, погрохатывая на стыках, словно нехотя пошел к реке. И там, куда бежали вагоны и платформы, прорезала темень трасса светящихся пуль, и дробными толчками отдались в ушах пулеметные очереди. С насыпи били трассирующими, и мы поняли, что группа капитана напоролась на немцев. Быть может, часовой в деревне у моста, где стояла рота автоматчиков, заметил что-то неладное, дал очередь, и ему ответили. И догадка эта, близкая, как выяснилось позже, к истине, опять перечеркнула в моем сознании эту выдуманную войну, которую я рисовал иногда в воображении сумеречными вечерами.

Но мост был взорван, в этом никто из нашей группы не сомневался, и Мешко вел нас все дальше от станции, мы почти бежали по старой своей тропе, проложенной от поляны с тремя соснами.

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ БЫ ЛЁНЧИК

Когда-то отец брал меня с собой на паровоз, и пляшущие стрелки, рельсы, бегущие навстречу вместе с ветром, были памятны мне, близки.

Легка и крылата была лопата, надежна плоть металла, послушно задышавшая огнем. Дошел до нас гул долгожданного взрыва - мост был искорежен, низвергнут.

- Не медли, машинист! - Мешко махнул рукой.