Летучие зарницы

Ночь, одна из многих...

Огонь... Тусклые языки жмутся к земле, лижут отражение терема. Вдруг какой-то шальной удар прекращает агонию: бревна разметаны, словно щепки, терем рухнул, приподнявшись сначала над землей. Снаряд угодил прямо в дом. Теперь мы видим черную, слепую воду, полоску берега. Справа в воде отражается пламя: несколько бревен, оставшихся на месте, горят, пожалуй, сильнее, чем раньше, взрывная волна положила их так, что образовался костер, и запах дыма стал явственнее.

Слева всплески весел... Черная лодка отчаливает от берега. Глаза привыкают к темноте. Я вижу причал в ста метрах от нас. Там заметно движение, кто-то отталкивает черное, обугленное бревно. Проступают звезды. Становится спокойнее. Перед нами речной простор, он скорее угадывается, чем ощущается. Выплывает темная громада парома, протягивает нам хобот трапа. Спешит к берегу второй паром, укрытый от прицелов немецких пушек теменью и черной, с летучими проблесками звезд водой.

Ветер усиливается, ноздри щекочет запах дыма. Пчелкин жует сухарь. Поливанов достает кисет.

Далеко на севере занимаются артиллерийские зарницы - бьют гвардейские минометы. Они словно сопровождают нас. Я не заметил, как вырос берег, и паром уткнулся в него. По настилу съезжают на берег пушки, глухой высокий кустарник гасит звуки. Мы уже на глинистой дороге с обочинами, развороченными машинами, с пустыми ящиками и железными бочками слева и справа, с глубокой колеей, проложенной до нас.

Только с рассветом начинаем окапываться. Сырая глина пристает к лопатам, на кирзачах по пуду грязи. Я скидываю шинель, чтобы удобнее было копать; проходит час, еще час. Мы уже прочно вцепились в эту глинистую неприветливую землю. Перекур. Снова за лопаты.

И тут появились немецкие танки. Серые, медлительные под пасмурным небом, они скатывались с пологого холма. Их было немного, но мы их не ждали. Видно, они нащупали разрыв между нашими частями и пожаловали в гости к артиллеристам.

- Батарея, к бою! - звучит команда.

Пчелкин закинул снаряд в казенник. Я приник к наглазнику прицела, выбирая цель. Танки, судя по всему, еще не видели нас, и можно было бы ударить по ним, но командир батареи выжидал: заманчиво было подпустить их ближе. У каждого орудия, я знал, наводчики вели перекрестия прицелов по броне вражеских машин. Сейчас будет приказ, подумал я, и в тот же миг прозвучало: "Огонь!" Это был короткий жестокий бой. Уставшие за ночь расчеты работали удивительно удачливо.

Руки и лицо Пчелкина были темными, закопченными, и белели его зубы, когда он хватал ртом воздух. Тугие толчки от взрывов оставляли ощущение звенящей пустоты. Над землей, низко к ней прижимаясь, полз черный дым, и я ощущал резкий запах гари. Темные клубы тянуло к нашему орудию. И сквозь них я видел, как темным рубином вспыхнул огонь на склоне холма. Потом еще один. Медленно, как в кино, падал срезанный снарядом вяз у подошвы холма, и жужжал, пищал невидимый комар в голове, пока плыл в панораме темно-серый куб танковой башни. Взрывы оставляли чернеющие среди травы воронки. Потом все смолкло.

Три танка остались у подножия холма, четыре повернули назад. Наше третье орудие оказалось разбитым.

- Спасибо за подбитый танк! - Ко мне подошел Поливанов, сел рядом и как-то неуклюже пожал мою руку.

- Они хотели пройти к реке, - сказал я.

- Пожалуй. Им нужно было восстановить положение на этом берегу.

- Что было бы, если бы здесь не оказалось нашего дивизиона? - сказал Пчелкин и сам ответил на свой вопрос: - Был бы каюк. За этими семью танками прорвались бы еще двадцать. Пехота бы против них не устояла.

- Устояла бы пехота! - возразил Поливанов. - Что пехота, из другого теста, что ли, сделана? Пехота у нас что надо. Видел я, как раненые пехотинцы дрались. Санинструктор его перевязывает, а он пулемет не выпускает да еще норовит медика оттолкнуть, чтобы не мешал. Видал такое, нет? А я видал.

- Опять командир воспитывает, - хохотнул Пчелкин. - Что я, газеты, что ли, не читаю? А, командир? Или на политзанятия не хожу?

- Ладно, ладно, - примирительно откликнулся Поливанов, - теперь берег за нами остался. Полезут они снова не скоро. Это как пить дать.

- Капитан наш в рубашке родился, - с каким-то удивлением, словно делая открытие, проговорил негромко Пчелкин. - Так выведет и поставит батареи, что немцу хода нет. Не в первый раз замечаю.

- И правильно замечаешь, - поддержал я. - Позиции мы занимаем что надо.

- Капитан - голова, - солидно пророкотал Поливанов. - Он немца изучил и знает его очень даже хорошо.

ЗАКЛИНАНИЕ

У Западной Двины увидели мы незнакомый город. К северу от него реки поворачивают к Ильменю, к Ладоге по широким долинам, оставленным ледником.

Оттуда, с севера, пришел холодный прозрачный воздух. Когда мы вошли в городок, было ясное осеннее утро. Далекие дома и деревья обрели вдруг такую четкость контуров, что показалось, будто до сих пор мы видели мир через запыленное стекло, а теперь его вымыли. Только раз до того я ощутил нечто похожее - в Староизборской долине, где вдруг открылись и заалели древние песчаники на фоне белых известняков и доломитов. Земля там такая, какой была она триста миллионов лет назад, в девонский период: можно не только увидеть, но и потрогать отпечатки и раковины ископаемых организмов. Гирлянда озер, соединенных речными протоками, овраги и балки высветились, точно акварель. Там высятся у окоема могучие стены крепости Жеревьей, там красные песчаники похожи на застывшую кровь, там потомки Ророга, Сокола русского, на руках носили ладьи через крутые волоки. Теперь вот рядом, в Белоруссии, мы стоим в полуразрушенном городке.

Ровное движение северных ветров, пролетавших высоко над крышами и несших холодную прозрачность, напоминает о веках и тысячелетиях. И вдруг время остановилось... Капитан Ивнев протянул мне маленький желтый конверт, прошитый нитками.

Почему капитан молчит, как будто ему трудно говорить, что с ним? Тот ли это человек, который гневался, когда встречал в условиях учебной задачи упоминание о противнике, дошедшем до Волоколамска? Что за письмо он нашел в разрушенной кирпичной кладке печи? Почерк детский... Вот оно... Вот оно что...

"Март, 12, Лиозно. 1943 год.

Дорогой добрый папенька! Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.

Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала, вот ее последние слова: "Вы не запугаете меня битьем. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон". И офицер выстрелил маме в рот...

Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда кашляю, изо рта идет кровь - у меня отбили легкие.

А помнишь, папа, три года тому назад, когда мне исполнилось 12 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: "Расти, доченька, на радость большой!" Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню.

А теперь, папа, когда взгляну на себя в зеркало - платье рваное, в лоскутках, номер на шее как у преступницы, сама худая как скелет, - и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.

Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с Розой и Кларой - так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон... Я очень боюсь Клары. Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.