Летучие зарницы

- Да дрова-то не получены еще, Валюша. На рогожском складе дрова надо получить...

Я получил дрова, привез и потом до обеда колол их у нашего сарая, где теперь врыты были противотанковые ежи, сваренные из рельсов.

Ко мне подошел паренек в большой серой кепке.

- Валентин, здорово!

- Ты кто?

- Я Серега...

- Серега! Я тебя не узнал.

Это был Сережка Поликарпов с нашего двора. Дом, где он жил, выходил на Библиотечную улицу. Там росли клены, и мы когда-то, лет пять назад, еще собирали кленовые вертушки и пускали их в полет с пожарной лестницы. Теперь он стоял передо мной худой, в длинных широких брюках, сильно выросший. Серые прищуренные глаза его смотрели совсем по-взрослому, хотя он был моложе меня на три или четыре года.

- Закурить хочешь? - спросил он.

- Откуда у тебя?

- Да я работаю... зарабатываю.

- Ну давай!

Мы закурили. Полдень давно миновал, и над кирпичной стеной, отделявшей наш двор от склада, с тонким, едва уловимым свистом проносились стрижи, их черные острые крылья резали синь неба свободно и уверенно: два-три движения, совсем легких, даже небрежных, - и стриж взмывал над нами и проносился, наверное, уже над Крестьянкой или над Таганкой.

- Где работаешь, Серега?

- Да там... - Он замялся, и глаза его как будто раскрылись шире, и в них было что-то от сознания собственной вины, я это угадал, меня не проведешь.

- Ну, так?.. - спросил я снова.

- На базе... - Он сплюнул. Помолчал и добавил: - А ты как на фронт попал?

- Да очень просто. Пошел куда надо и потребовал.

- Меня вот не взяли... - Он затянулся, потом неумело выпустил дым и закашлялся. - По возрасту. Ты в отпуск?

Я рассказал.

- Здорово! - воскликнул он, когда я заговорил о партизанах, о капитане, о друзьях. - Ты теперь туда? - спросил он восхищенно. - На фронт?

- Да, получил назначение.

- А я твоей бабке дрова здесь колоть помогал, в прошлом году. Спрашивал о тебе. Она сказала, давно не писал, я уж подумал, что... А может, мне?.. - Он остановился, потом взглянул на меня, но я не сразу понял значение этого взгляда.

- А чего! - сказал я. - Давай в военкомат!

- Ладно. - Он сплюнул и отвернулся. Заломив кепку, смотрел на вылетевших чиграшей: на соседнем дворе была хорошая голубятня, и было странно видеть в небе совсем мирных, медлительных птиц. - Давай помогу, сказал Серега.

Он вырвал у меня топор и довольно ловко расколол полено, потом еще несколько.

- Я стрелять умею.

- Да ну?

- Валь, сколько еще война продлится, скажи?

- Теперь уж недолго ждать.

- Недолго, все так говорят. Ты скажи, в каком году: в этом или в следующем?

- Думаю, в следующем. Должно быть, в следующем, Серега.

- Нужно, чтобы в этом закончилась, - сказал Серега. - Так?

- Так-то оно так... Повоюем - увидим.

- Валь!..

- Что?

- Да нет, ничего... Поезжай.

- Чудак ты, а куда ж мне деваться?

...Я взял узелок с полотенцем, мылом, чистой майкой и пошел в баню к Рогожскому валу, а когда вернулся, то увидел накрытый стол, и на льняной скатерти бабкин сервиз, и блюдечко с вареньем из рябины, блины из тертой картошки. И сухари, и настоящий чай... Бабка не уставала выведывать у меня про мое житье-бытье, про мои приключения и называла меня мытарем. А я сказал, что мытарь - это сборщик податей.

Я сел с книгами, и она смотрела на меня, и мне стало неловко. Жалела она меня, что ли?.. Снова перечитал знакомые стихи и теперь, пожалуй, запомнил наизусть так много, что мне хватило бы этого запаса надолго: вспоминай и слушай, как звучат ясные рифмы Блока и Тютчева.

Поехал к Татьяне с биофака. Она жила с матерью у Крестьянской заставы, и на первом курсе мы иногда ездили с ней вместе на занятия. Я долго стучал в дверь. Открыла ее мать, Надежда Кирилловна, и долго всматривалась в мое лицо.

- Не узнаете? Это я, Валентин.

- Валентин... узнаю. А Таня скоро придет. На дежурстве она.

- Что нового?

Она рассказала, что биофак эвакуировали в Ашхабад, потом часть людей вернулась. Зимой вернулся профессор Формозов. Вроде бы кое-кто остался в Свердловске. Летом Танюша была в экспедиции, а отец давно не пишет... "Отец давно не пишет", - машинально повторил я про себя, спохватившись. сказал:

- Напишет!

- А правда так бывает, что письма долго не доходят? - спросила Надежда Кирилловна.

- Очень часто именно так и бывает, - сказал я, - ведь это война...

- Я тоже об этом думаю. Танюша к твоей бабке заходила и та ей сказала, что от тебя тоже долго писем не было, а потом вдруг написал...

- Да, и со мной было, - сказал я. - Я ведь в окружение попал, потом к партизанам.

- Ты в партизанах был? - всплеснула она руками.

В эту минуту дверь тихонько скрипнула и вошла Таня... Татьяна. Мы прошли в комнату, она села за стол, подперев кулаком подбородок, и молча смотрела на меня, точно хотела прочитать по лицу моему все ответы на волновавшие ее вопросы. А я только здесь, увидев ее и Надежду Кирилловну, вспомнив бабкины рассказы о соседях, начал представлять подлинные масштабы событий. Выходило так, что больше половины мужчин было на фронте.

Надежда Кирилловна рассказала о налете в августе сорок первого, когда с "юнкерсов" бросали осветительные ракеты и зажигательные бомбы. Она дежурила в эту ночь. Было много падучих звезд. Небо заволокло у горизонта дымами, на окраинах Москвы горели деревянные дома. Кое-где видно было пламя, но чаще - отсветы пламени на облаках, которые появились после полуночи. На западе стояла сплошная завеса дыма и облаков... Рассказала, как выносили детей из развалин здесь, в рабочем поселке у Крестьянки.

Таня дежурила в ту же ночь в здании биофака с профессором Формозовым и еще двумя студентами. Александр Николаевич рассказывал про охоту на Нерли и Кубре весной сорок первого, а во время налета делал записи в дневнике. Таня прочитала запись, которую она с разрешения профессора переписала в лекционную тетрадь:

- "...Ночное дежурство. Летучие мыши средней величины, штук по пять-семь, летали над сводом во дворе МГУ и ловили ивовую волнянку, которая довольно сильно летит последние дни... В одиннадцать тревога... В сумраке сначала далекие и безмолвные вспышки зенитных разрывов. Ближе, ближе. Вот уже начинается - слышится гул, бродят по небу бледные, прозрачные пальцы прожекторов, огонь над нами, грохот, и среди этого грохота мирно, безмолвно катятся вниз августовские падучие звезды! Всю ночь сильный огонь, несколько раз гул самолетов... Осветительные ракеты в районе Тверской, много ракет на северо-западе. Уже к полуночи целое кольцо пожаров, по окраинам города; алый отблеск на облаках. Двенадцать, час, два - все нет конца налету. Кончился только к трем. Над городом дым, гнетущая тишина. Выходим на вышку. Чудесно, успокоительно бьют кремлевские куранты..." Что тебе еще о нас рассказать? - спросила она.

- Расскажи об эвакуации.

- Осенью фугаска попала, в октябре. Разбила памятник Ломоносову. Сразу после этого двинулись в Ашхабад. Потом часть вернулась в Москву. При отступлении фашисты сожгли Звенигородскую биологическую станцию, помнишь?..

- Да, как же! Туда завуч возила нас на экскурсию. Знаешь, а у меня абсолютная память, - вдруг не выдержал я, - так что не задавай вопросов, я все помню.

Она замолчала. Потом спросила обо мне. Я рассказал, как мог, не самое главное, потому что о главном надо было еще думать. Рассказал, между прочим, как слушали радиоприемник в отряде, рассказал, что на всякий случай занимался немецким языком. О Лёнчике - тоже...

- Мне повезло, - закончил. - В рубашке родился.

- И опять... туда?

- Нет. В артиллерию. Сегодня же.

- Сегодня? - переспросила она.

- Решено. У меня свои счеты...

- "Свои"! Все-таки индивидуалист ты, Валька! - И она впервые за весь день улыбнулась. - Или, может быть, это оттого, что у тебя абсолютная память? И она смутилась, потому что сказала не то.