Страница 50 из 58
В первый же уикэнд своего полновластного правления Рафаэль сгонял в Выборг. Все прошло как по маслу. Раньше он ждал досмотра и пропуска по сорок минут. На этот же раз машину под флагом дружественной страны пропустили без проволочек.
* * *
Я ждал Рафаэля в Питере. Решено было ехать поздно вечером. Я мог сесть в машину, часа три оставаться в кабине, в тепле, полулежа, конечно... Но было куда проще нырнуть в багажник. Меня интересовало только одно - ССС. Служба сторожевых собак. После армии я ненавидел этих тварей. Откормленные, с первого же прыжка к горлу бросающиеся бестии... Рафаэль израсходовал три диоровских дезодоранта, опрыскивая машину снаружи и изнутри. По моим подсчетам, с момента моего перемещения в багажник и до КПП должно было пройти около полутора часов.
И вот я лежал на спине, упершись ногами в бок машины с такой силой, что ушанка налезла мне на нос. Машина стояла. Мое сердце билось так громко, что казалось было невозможно его не услышать. Глупо, если они не употребляют что-нибудь простенькое, вроде стетоскопа. Я услышал, как Рафаэль открыл дверь машины. Два голоса переговаривались под скрип снега. Слов не разобрать. В какой-то момент все закрыло горячей темной волной. Вот достойный финал! Загнуться в багажнике. Откроют, как крышку гроба. Но зажигание не было выключено.
"Семенов, - крикнул кто-то, - позвони на восьмой!.." Снег хрустит, думал я, так по-русски. Так сухо хрустит снег...
Машина тронулась. Я отвинтил крышку фляжки и, заливая лицо, отпил, сколько мог. Не думать! Не думать! Только не думать. Был момент, когда я начал читать молитву. А машина все поворачивала и поворачивала, проскочили какую-то разухабистую музыку, провал, опять провал, я был весь мокрый, как новорожденный... Иди к дьяволу, сказал я сам себе, со своей литературщиной! Машина стояла, ключ поворачивался и не мог в замерзшем замке. Наконец замок лязгнул, и вместо крыши какого-нибудь там американского посольства я увидел тяжелые (все те же!) заснеженные лапы елей.
"Садись в машину, быстро! - сказал Рафаэль. Я выбрался почти на четвереньках, холодный ветер прохватил меня насквозь. Рафаэль пил из моей фляжки.
"Ничего... - сказал он, - только не психуй..."
"Где мы?" - спросил я как идиот.
"У них - как это по-русски? Strike, забастовка, ass-holes! Нашли время, кретины..."
"У кого?" - я все еще не понимал.
"У финских таможенников. Граница закрыта".
* * *
Вызов мне сделали быстро. Среди двадцати тысяч русских в Париже нашлось несколько однофамильцев. Месяц ушел на сбор документов: печать здесь, легализация там, справка из нашего фуфлового комитета толстоевских, свидетельство о рождении, свидетельство о смерти, пять рублей маркой, десять в кассу и т. д. Наконец последняя бумага была принята, и ОВИРовская офицерша коротко сказала: ждите.
Некоторые ждали по семь лет. Некоторые всю жизнь. Кое-кто приходил сюда самосжигаться. Некоторые вытаскивали самодельные плакатики, их быстро уволакивали. Некоторые просто рыдали. А мимо шли выездные: туда и обратно, а потом опять туда. Умей вертеться. Нечего трагедии возводить...
Я стал бывать у Гаврильчика, я зачастил к Коломейцу - мне нужно было найти и нажать верную кнопку. Гаврильчик звонил куда-то, врал про мою тетку, издыхающую от любви на берегах Сены. Коломеец просто сказал - сейчас не время, скоро будет конференция по Хельсинкским соглашениям, тогда и будем думать. От Лидии пришла раскаленная записочка - давай прыгай!
За неделю до открытия международной конференции меня дернули в штаб народной дружины - пришли два лба и сказали, что меня "просят зайти". Профессию сидевшего за столом дяди можно было вычислить за километр. Он почти не смотрел на меня, он выдвинул ящик стола и вынул стандартную папку, разбухшую от бумаг. Открыв, он положил ее так, что я мог видеть бледную копию первой страницы "Станции Кноль". Видимо, времена наступали действительно новые.
"Держать вас не будем, - сказал он. - Стране вы не нужны. Езжайте. Посмотрим, что вы там запоете. Получите паспорт на год".
Я старался не сиять. Я вообще боялся шевелить воздух. Я попал в счастливчики. Я был уже в дверях, когда дядя усмехнулся:
"Наша ошибка. Нужно было прибрать тебя по делу Зуйкова. Расплодилось вас... Зайдешь в ОВИР в понедельник".
Впервые в жизни я боялся перейти улицу на красный свет. Я стоял на зебре перехода и хмыкал. Ротшильд не был богаче меня. Брежнев не мог сделать ноги...
Боже! Значит, все сначала? Целая жизнь?
* * *
На этот раз были проводы. В Никиткиной квартире негде было упасть в обморок.
"Не забывай", - говорили одни.
"Оставляешь нас", - укоряли другие.
"Дурной ты, - сказал мне поэт-авангардист, - ты же от русского языка уезжаешь, ты же будешь в два счета кончен".
Мать сидела в углу. Удивительно спокойная. Улыбалась. Я подливал ей шампанского.
"Я к тетке Евдокии, пожалуй, съезжу, в Киев..." - сказала она.
Я дал ей денег вчера, все, что осталось после покупки билета. Аэрофлотовская барышня (четыре часа ожидания в очереди) канючила:
"Берите обратный билет сразу. Это выгодно".
"А мне не выгодно", - отвечал я.
Это тоже был устный тест.
Расходились под утро. Скомканно прощались. Лишь Генрих С. напутствовал меня со всей серьезностью да Тоня перекрестила.
В пять утра мы стояли с Никиткой под облетающим кустом бульденежа и отливали.
"Представляешь, - хохотал Никита, - у тебя рейс, а мусора нас сейчас повяжут за поведение, унижающее моральный облик строителя мунизма. Суток на 15..."
"Ты меня отвезешь в аэропорт или мне такси заказать?"
"Я же обещал, - грустно посмотрел на меня Никита, - все будет хок'кей..."
* * *
Его драндулет был в ремонте. Он не смог ничего лучше придумать, чем угнать чьи-то жигули. Мы катили в аэропорт на краденной машине. Я рассматривал улицы без любви, без любви и сожаления. Сталинский стиль-вампир, разбомбленный под идиотские коробки центр, тяжелое Ленинградское шоссе, обставленное номерными заводами, Волоколамское, разрезанное окружной железной дорогой... Все изжито здесь. Все прутья клетки знакомы.
Кроме одной шестой мира есть еще пять...
* * *
"У меня есть кое-что для тебя, - сказал Никита, нагло запарковываясь среди служебных машин. - Но, кажется, это тот единственный раз, когда я на тебя не поставлю".
И он вынул из кармана аккуратно упакованного в носовой платок слоника. Слоник был размером со спичечный коробок: два золотых клыка, в глазах по бриллианту.
"Изумруд, - усмехнулся Никита, - представляешь? Стоял у Понта среди чашек. Я ему говорю - это что? А он "да... так... от бабки осталось. Дед чекистом был, прихватил при аресте какой-то балеринки".
"Дашь, я ему говорю, на комиссию?"
"А что, говорит, бери..."
"Тима, японский бог! Он же, деревня, книжек не читает, историей не интересуется... Этот слонище из знаменитой дюжины, подаренной на заре века в Санкт-Петербурге неким великим князем своей любовнице, любительнице па-де-де. На аукционе Кристи рубиновый слоник из этой же коллекции прошел за сто тысяч зеленью! Фаберже... Ну что? Пронесешь на яйцах? Полмиллиона?"
"Нет, - сказал я, - в ближайшее двадцать минут я сам на себя не поставлю".
"Боишься гинекологического досмотра? В кишку тебе полезут? Ты прав. Но постой, время есть, успеешь на свой гнилой Запад, я тебе мульку на прощанье выдам. Здесь как-то провожали одного одесского умника, никакой политики, голодовок и писем в ООН, катись в свою землю обетованную! Зато знали, что он повезет крупный камушек, в который весь клан бухнул все, что было. Не вертись, успеешь... Знали, что повезет он его в каблуке. Настучал кто-то из любви к ближнему. Короче, ему искромсали шузы вдребезги, его обшмонали от и до и ни хрена не нашли.
- Катитесь, ему говорят, Рабинович, чтоб духу вашего не было...
А он и спрашивает: - Что ж я, в свободный мир в носках теперь поеду?