Страница 10 из 58
Все было чин чинарем. Ректор вспоминал отца, чуть ли не дороги Смоленщины, пускал слезу, клялся, что понимает, что сам был "зелен и переперчен"... Никита поддакивал, протирал очки и в нужный момент вставлял, что давно в завязе, что много занимается, что проблем с ним не будет.
Пришел секретарь парторганизации, тот самый, которого Никитка перед исключением лорнировал после собрания о международной напряженке - в те времена у него водился лорнет из перламутра на шелковом шнуре. Старый хрен постарел, но, судя по остановившемуся вдруг на очках взгляду, идиотскую шутку не забыл. Пришел и секретарь комсомольской организации - лощеный хмырь из новеньких: галстук цвета протухшей семги, набриолиненный пробор. Декан, он же ректор, он же маршал Советского Союза, объявил им, что студент Лисаян будет восстановлен в гражданских правах после отбытия трехлетней ссылки.
"Время было около семи вечера,- продолжал Никита,- и мы всей кодлой спустились вниз. Я стоял паинькой со взрослыми дяденьками и делал умное лицо. И вдруг сзади меня обдало винным перегаром и мягонькие ладошки закрыли мне глаза. Еб твою мать! Пронзительный голосок Алиски на всю площадь грянул в мое ухо: "Пиииииизец подкрался незаметно! Угадай!"
Я чуть не прибил ее на месте. Обернулся - стоит и качается в расстегнутой шубе, на сиськах полукилограммовый крест; жирно намазанные губищи, которыми она отсосала пол-Москвы, расползаются. "Мальчики, - говорит, - аца хоца!.. и водочки!.." Всё. Привет институту. Хотел я ей карточку, дуре, попортить, а потом плюнул - судьба-злодейка... Отвез домой и устроил ей последний день Помпеи. Уползла она и впрямь - пепельного цвета... "
* * *
Зашел фарц по кличке Понт. Лебединого цвета пальто, волчья шапка размером с аэродром. Понт не пил. Он сел, аккуратно сложив ножки, вынул из пачки мальборо яву, щелкнул зиппо, заправленной коптящим бензином, и сообщил: "Взял бундеса у "Берлина", ченжнул еловые на гриновые, но еле ноги сделал - пасут нынче по-черному".
"Тебе чего, - спросил Никита, - сдать надо или у тебя мировая скорбь и тебе бабца требуется?" - "Именно", - отвечал Понт. "Сисястого?" Понт опять кивнул. "Скромный ты наш
герой..." - сказал Никита и карандашом набрал номер. Не подходили. "Нет твоей Козы, трахается или спит". Коза была продавщицей из овощного. Давала хоть в телефонной будке. Ей было чуть за двадцать, но она уже расползалась, как старый чулок. "А Лидка?" - вздохнул Понт. "Лидку я разогнал, - сказал Никита, - она нашему участковому, дяде Ване, триппака устроила забесплатно. Может, и ты хочешь?"
* * *
Иногда Никитка брал меня "на посмотреть". В первый раз это была драка. Знаменитый Семен по кличке Берём-и-Едем вызвал Никиту на драку. Спорили на двести рублей. Уговор: ногами не драться. Мы встретились в подземном переходе на Охотном ряду. Берем-и-Едем был упакован в кожаное пальто, бандитская его рожа расплывалась в улыбке. Специализировался он на перепродаже западной техники. От калькуляторов до холодильников. И на ремонте, которого в столице мира не было и в помине. Кличка Берем-и-Едем появилась из его привычки клеить девиц. На улице, в метро, в гостях, увидев подходящий кадр, Семен, не задумываясь, вклинивался без предисловия: "Ну что? Берем бутылку и едем ко мне?" "А что время тратить? - удивлялся он. - Результат один и тот же всегда, только трепа вагон с прицепом..."
Когда-то он скооперировался с Никитой - шло доставание и перепродажа сигарет, скотча, оливкового масла, колбас, печенья и шоколада из валютки. Потом братья-разбойники не поделили какую-то пригородную королеву, про которую Никитка сказал, что из нее вполне можно было настрогать штук шесть вполне годных бабенок, и вся любовь...
Дрались во дворе на Петровке, возле стены бывшего императорского яхт-клуба: косой снег, мгновенно смывшаяся, от греха подальше, парочка, тусклые желтые окна. Потом заедали снежком разбитые губы, смеялись, курили. Выходило, что никто не победил. "Я тебе, честно говоря, - хрипел Никита, - по старой памяти и врезать-то прилично не могу..." Берем-и-Едем снова нацепил на пальцы честно снятые кольца и повел нас в котельную напротив. Кисло пахло трубами, за столом сидел человек с воспаленными глазами и ветхозаветной бородой. "Гений! - сказал Берем-и-Едем, - нечеловеческих сил гений. "Войну и мир" пишет..."
Гения я знал, раньше он зарабатывал, вкалывая эксгуматором - внештатным, потому что на этом месте числилась здоровенная ряшка, за десятку дававшая долбить январскую земельку хилым студентам-гуманитариям. Гений продержался на трупах несколько зим и накупил из-под полы кучу великолепных, посадочных книг. Я приходил к нему выкупать выкраденного у меня Ницше. Гений не торговался и отдал за половину не существующей официально цены. Писал он рассказы из деревенской жизни: избы, Фёклы, волки, жирно распаханная земля, лешие и председатели колхозов в состоянии неизбежного хронического запоя. В деревне он никогда не был. "Но тянет, старик, к земле, - объяснял эксгуматор, - неодолимо тянет..." Мужики у него говорили в рассказах несуществующим величаво-неграмотным языком. Теперь оказалось, он и вправду писал "Войну и мир", вернее, переписывал Толстого, меняя князей на секретарей обкомов и Наполеона на Гитлера. "Потрясающе проявляются, старина, параллели!" - уверял он.
Дуэлянты умылись ржавой водицей, гений заварил чайку и выставил нам свой единственный стакан. Сам он пил из крышки графина. Ни Семен, ни Никита к чаю не притронулись, жгло разбитые губы. Криво усмехаясь, похлопывая друг друга по плечу, они договаривались о поездке в Среднюю Азию за серебром. "На рынке в Бухаре до сих мор можно за гроши купить тонну браслетов и колец. Если в Москве хорошо перепульнуть..." - разгорался Берем-и-Едем.
* * *
В Никите пропадал актер. Из окна его старенькой победы я наблюдал, как он, в длинном, глухо застегнутом пальто, с никоном на груди (пустой чехол), поджидал кого-то у дверей гостиницы Россия. Время от времени он посматривал на часы и поджигал гаснущую на ветру партагас. Дежурные мальчики из отдела по борьбе с валютчиками подкатывались к нему прикурить или спросить время типичная мулька, чтобы по акценту выпытать, кто перед ними. Никита был безупречен. Кавказская мягкость движений ничего общего не имела с легко опознаваемым полиомиелитом сов. Его малость синкопированный английский, конечно же, гарантировал наличие в дырявом кармане штатского паспорта. Агенты сваливали. Удобнее разваливаясь в его драндулете, я вспоминал лекции по маскировке. "Главное, мэн, - поучал Никитка, - это носки и шузы. Обычный начинающий мудак, как только разденет своего первого иностранца, тут же напялит джинсы и с наглым видом топает на второй заход. Вестимо, тут же и получает по черепу. На тебе могут быть какие угодно брюки и пальто, но шузы, носки и галстук должны быть стопроцентными".
Я ему советовал открыть школу. "Не-е-е, старый, - отвечал он, - меня тошнит от молодого поколения, они основали самоструг и ходят в самодельных ливайсах с нашитыми на жопу настоящими этикетками или в домашнего производства блейзерах, в которых за километр без очков узнаешь липу. Мы же настолько хорошо знаем родную фанерную продукцию, что, даже не понимая, в чем дело, отличаем самый дерьмовый западный шов от отечественного, потому что он принадлежит другой технологии... Когда-нибудь появится какой-нибудь мудила грешный и опишет наши идиотские страсти и увлечение западными шмотками, любой нездешней дрянью и объяснит нам самим, что это всего лишь навсего способ смыться из гнилой, запертой со всех сторон совреальности..."
Что касается самоструга, он же самострел, Никита был прав. Домашние полулегальные портняги наловчились шить под Запад: джинсы, американского фасона рубахи, кепи, сумки... Появились люди, умеющие отливать гербовые пуговицы, из драных кошек шьющие нездешние шубы, из контрабандной кожи куртки и пиджаки. "В Москве стали лучше одеваться", - сказал французский журналист. Ха-ха! Лучше! Мы наполовину раздели заезжих иностранцев, наполовину сами состряпали западный маскарад.