Пленники тайги

Словно подтверждая его мысли с реки рванул порыв ветра, да и небо катастрофически быстро меняло своих белоснежных барашков на их более темных собратьев, намекая на скорые дожди. Астахов даже подумал, что зря его не убили вместе с товарищами по экспедиции. Это было по крайней мере быстро. Гораздо более долгая и мучительная смерть ожидала его впереди.

2. Воскрешение

(Полтора года спустя.)

Семен укладывал свой походный рюкзак методично, не торопясь. Дорога ему предстояла длинная, надо было предусмотреть все, ничего не оставить нужного, но и не перегрузить и без того тяжелую ношу. На самое дно Астахов уложил тяжелые армейские сапоги со стягивающими ремнями на голенищах, это уже на весну, а на нем пока что были легкие эвенкские унты из оленьей шкуры. Затем в необъятное жерло рюкзака последовал мешочек с мукой, жестяная коробочка с солью, три коробка спичек, залитые на случай дождя парафином, патроны для карабина. В самый разгар приготовлений пришел Майгачи, старейшина эвенкского племени приютившего Астахова в столь трудное для него время. Пригнувшись он с кряхтением протиснулся в палатку, и по обычаю прикоснувшись к железному боку печки, уселся в угол, наблюдая за приготовлениями геолога. После короткого раздумья Астахов отложил в сторону тяжелый и объемный кукуль — спальный мешок из меха зимнего оленя, вместо него взял небольшую самодельную палатку, в которой с трудом размещался лишь лежа, да брезентовый полог, на случай будущих дождей. Зима постепенно отступала, и Семен надеялся пережить последние холода по походному, у костра. Пристроив под клапан рюкзака брезентовый полог геолог затянул веревки, и когда обернулся к эвенку тот уже раскурил свою длинную трубку.

— Уходишь, однако, — сказал старейшина не то спрашивая, не то просто подтверждая то что видел.

— Да, Майгачи, — признался Семен пристраиваясь рядом со стариком на медвежьей шкуре.

— Майка скучать будет, — снова сказал старик не глядя на собеседника.

— Я вернусь, — пообещал Астахов, также разглядывая серую ткань палатки.

Старый эвенк только покачал головой.

— Нет, заберет тебя город. Обратно в стойбище ни кто еще не возвращался.

— Я вернусь. Разберусь только со всем, что произошло той осенью и вернусь.

Тут в палатку вошла Майка, молодая девушка с круглым, типично эвенкским лицом и темными, удивительно выразительными глазами, сейчас распухшими и покрасневшими от прошлых слез. Даже из под широкой кухлянки был виден откровенно выпирающий живот. Не сказав ни слова она принялась раскладывать на блюдо куски оленьего мяса, разлила по пиалам бульон. Во время обеда все молчали, только Астахов все косился на своего соседа. Лицо Майгачи было озабоченным и его можно было понять. С уходом Астахова стойбище теряло своего лучшего охотника. За полтора года, что прожил с ними геолог, тот так и не смог научитьс отличать одного домашнего оленя от другого, а с этим запросто справлялся любой мальчишка, но в меткости стрельбы и охотничьей удаче с Астаховым не мог сравниться ни кто.

Когда обед кончился и Майка разлила по кружкам дымящийся чай, начался такой же неспешный, но важный разговор.

— Куда тропу держать думаешь? — Спросил эвенк.

— Поближе к тем местам, где вы меня подобрали. На Аял.

— В Тучар тебе надо. Там сейчас вертолеты стоят.

— Значит туда и пойду.

— Отсюда это будет дней семь пути. По реке иди, она выведет. А в Тучаре спроси Степанова, участкового. Он сейчас, однако, уже лейтенант. Привет от меня передавай.

Майгачи первый вышел из палатки, оставив Астахова наедине с девушкой. Но на долго тот не задержался, вскоре вышел с рюкзаком и палаткой, держа в руках карабин. Он остановился рядом с Майгачи, показавшим рукой на юго-запад.

— Туда ходи. Две реки перейдешь, по третьей вверх по течению поднимайся.

— Спасибо, Майгачи, спасибо за все.

— Мы когда тебя нашли, ты был слаб как новорожденный заяц. Теперь ты силен как медведь, хитер как росомаха. Главное, Семен, не спеши. Когда торопишься, всегда, однако, ошибаешься. Мать дает человеку жизнь, а время разум.

Семен согласно кивнул головой, застегнул на груди лямки рюкзака, покосился назад, на закрытый клапан палатки и шагнул вперед.

Убогое его жилище стояло на самом краю стойбища, и в нем текла обычная жизнь, где-то с лаем и рычанием дрались собаки, звучали звонкие детские голоса, остро пахло дымом и запахом свежеприготовленного мяса. Но проводить путника никто не вышел, хотя все знали, что сегодня Семка Муннукан покидает стойбище. Он уже отошел метров на двадцать, когда Майгачи крикнул вслед Астахову.

— Найку возьми!

Первой мыслью Семена было отказаться. Более умной собаки в стойбище не было, но искушение было слишком велико. У эвенков уговаривать было не принято и Астахов коротко, пронзительно свистнул. Вскоре откуда-то из глубины стойбищ стремительно вылетела собака, черная, с большими желтоватыми подпалинами всему телу, с белой грудью, и белыми же бровями, делающими ее остроносую, волчью морду более выразительной. Свернутый кольцом пушистый хвост и торчащие вверх уши не оставляли ни какого сомнения в породе спутника Астахова п путешествию — типичная эвенкская лайка. По размерам она была меньше чем ее якутские или чукотские братья волкодавы, тонконогая, сухопарая. Заняв привычное место впереди Астахова, Найка деловито затрусила по тропе, приподняв голов и тщательно исследуя встречный ветер влажным носом и торчащими остроконечными ушами.

Именно Найка полтора года назад поздней осенью обнаружила полумертвого от голода геолога и привлекла своим лаем к нему охотившихся в этих местах эвенков.

Савелий Назаров, молодой эвенк, увидев находку собаки решил было что Найка нашла мертвеца, настолько страшен был этот лежавший на земле исхудавший, заросший волосами человек. Савелий чуть было не дал деру от своей жуткой находки, хорошо в этот момент подошел Майгачи, да и Семен как раз открыл глаза.

— Помирает, однако, — сказал Савелий, кивая головой на геолога. Астахов на это ничего сказать не мог, только смотрел своими круглыми глазами, жадно вслушиваясь в интонации людских голосов. Но Майгачи, внимательно осмотревший вокруг, отрицательно покачал головой.

— Нет, видишь, осину грыз, значит жить хочет. Иди за оленем, в стойбище повезем.

Именно за ту обглоданную кору Астахов и получил свою странную кличку Муннукан — Заяц. А Найка словно взяла шефство над Семеном сопровождая его везде и всюду.

Да, Астахов теперь стал другим. Кличка Пижон к нему уже никак не шла. Хотя бритва по прежнему лежала в грудном кармане, но Семен уже давно не пользовался ею. Окладистая борода сильно изменила его облик, но основные изменения произошли в душе геолога. От его раны осталась лишь еле заметная хромота, гораздо дольше заживали раны душевные. К жизни он возвращался долго, словно заново рождался, первое время даже не мог говорить, просто воспринимал кажды глоток свежего воздуха и каждый прожитый день как чудо, с восторгом и слезами на глазах. Даже первый выпавший снег потряс его своей девственной чистотой, словно и не было прожитых им ранее двадцати восьми зим. Что-то надломилось нем, исчезло было честолюбие, да и вся прежняя жизнь казалась слишком суетной и пустой. Истинным осталось только это: тайга, снег, небо над головой. Простая и во многом первобытная жизнь эвенков как нельзя более устраивала этого новог Астахова. Свое нынешнее спокойствие он воспринимал как божью благодать, да и природу научился воспринимать не как прежде — разумом, а совсем по другому — сливаясь с ней всей душой.

Слава богу, что в третьей оленеводческой бригаде колхоза «Светлый октон»- «Светлый путь», давно уже сели батареи старенькой рации, так что ни кто во всем остальном мире не узнал что подранок Семен Астахов остался жив.

Воспоминания преследовали Семена всю его долгую и нелегкую дорогу. Начало апреля в этих местах еще лишь начало весны, и не вериться что где-то уже во всю цветут вишневые сады. Высоко поднявшееся солнце к концу дня растапливало снег до состояния каши, и Астахов местами проваливался по пояс, не помогали даже короткие и широкие самодельные эвенкские лыжи. Хотя затем сильный ночной мороз снова сковывал снег до бетонной жесткости, но неумолимое дневное тепло с каждым днем все больше и больше съедало снежное покрывало тайги. Талая вода, снежница, уже стекала к руслам рек и текла по верх льда кисельной гущей, промерзающей за ночь, и еще больше увеличивающим слоеную, как хороший торт, наледь. Временами в узких местах реки наледь вспучивалась многометровым бугром, и Семену не оставалось ни чего другого, как долго и нудно рубить ступеньки, и таща на поводке повизгивающую Найку карабкаться наверх. Темный, словно полированный лед не оставлял ему ни какого выбора, зато по другую сторону они скатывались за какие то секунды, со смехом и неизбежными воспоминаниями Семена о детских горках и Новогодних праздниках.