Свинцовый монумент

"Андрей Арсентьевич, ну что за красота? В жизни я не видела ничего прекраснее, - проговорила Даша, приблизив свои губы прямо к его уху. Почему я такая счастливая?"

Даша оказалась с ним рядом.

Он благодарно стиснул ей руку, снова удивляясь, какая она маленькая, эта рука, эти мягкие, тонкие пальцы.

А под вертолетом проплывала зеленая-зеленая тайга, вся в морщинах извилистых падей и распадков, в нагромождении скальных перевалов и мерцающих под солнцем ручьев. Только поодаль сурово синел почти прямой широкой линией Ерманчет. И за ним, совсем далеко, еще один очаг лесного пожара.

"И вот жгут такую красоту, Дашенька, - с болью ответил он ей. - Почему люди этого не понимают? Ведь это все равно что убить человека".

Даша понимающе кивнула. Спросила:

"А что это за речка? Какая красивая долина!"

"А это уже Зептукей. Он красив, но и опасен. Потому что эта чистая зеленая долина - обман, зыбучее болото. К самому Зептукею подойти может только человек, знающий там каждую кочку. - И стал показывать пальцем на островерхую сопку. - Вот где-нибудь там мы и сядем. Видите, дальше, сверху и донизу, гряда камней, скалистых утесов? За этой стеной я ни разу еще не бывал. Для меня тяжело. Потом, возможно, схожу когда-нибудь. А вот по этому крутому склону к Зептукею такие малинники, такие малинники! Слов не найду. Только там такая сладкая ягода... Единственная по вкусу малина во всей Ерманчетской тайге".

Вертолет боком-боком пошел на посадку, выбирая хотя бы маленькую полянку среди кедров и елей.

Ах, зачем он тогда сказал Даше похвальные слова об этой вкусной малине!

И почему он не успел сказать: "Как я люблю вас, Дашенька! Будьте моей женой"?

11

Теперь Андрей Арсентьевич стоял у каменной стены и оглядывал ее неприступные скальные твердыни, вблизи которых высились хаотические нагромождения из сорвавшихся сверху огромных, уже обомшелых глыб, между которыми лежали стволы деревьев, торчали трухлявые пни со следами топора, а каждую свободную от камней пядь земли затопляли сосновый молодняк и крупнолистый ольховник.

Невозможно было даже и предположить, чтобы Даша каким-то образом могла оказаться здесь и тем более обойти по болоту эту каменную преграду. И все-таки Андрей Арсентьевич снова и снова несколько раз прокричал ее имя. Выстрелил вверх. Еле слышно донесся с вершины сопки, пожалуй, чуть ли не с обратного ее склона, такой же одиночный выстрел.

Он чувствовал сильную усталость в ногах, подташнивало от голода и нехорошей болью щемило сердце. Сказывалась тревога бессонной ночи.

Андрей Арсентьевич соображал: если он пойдет теперь по кромке болота в обратную сторону по своему же следу, он не выиграет ни во времени - Зептукей здесь дает большую дугу, - ни в обзоре. Пожалуй, правильнее будет подняться вдоль стены хотя бы шагов на двести-триста и тогда, вновь спускаясь к Зептукею, к тому месту, откуда он начал свой путь направо, срезать значительный угол. А главное, осмотреть и еще какую-то часть наиболее глухой тайги.

Он гнал от себя мысль о диком звере. Сколько раз он ни бродил в одиночку по Ерманчетской тайге, никогда с медведями не встречался. Неужели... Неужели все-таки Даша... Нет, нет, в эту пору года вреда человеку медведь не причинит. Не может причинить.

Преодолеть по камням и бурелому назначенные самому себе триста шагов было нелегко. Но Андрей Арсентьевич ни разу не приостановился, пока в уме не произнес: "Триста два".

А сердце тяжело стучало, и ноги не шли. Он присел на древнюю-древнюю валежину, обросшую зеленоватой плесенью и голубым лишайником со вкрапленными красными точечками, достал из-за пазухи пачку печенья и принялся вяло жевать, думая, а чем бы запить. Томила жажда.

"Ладно, на пути найду какой-нибудь ручеек".

Когда-то очень-очень давно и сюда судьба людей заносила. Следы топора. Вот прокаленная огнем до бурого цвета земля. Много дней горели здесь чьи-то костры. А сейчас на месте кострища поднялся сочный и высокий кипрей, и по его красно-фиолетовым, доверчиво открытым солнцу цветкам прилежно ползают дикие пчелы.

Вспомнились слова Ольги: "Знаю, на выжженной земле зеленая трава не скоро вырастает". Да, не скоро. И вообще зазеленеет ли она уже для Ольги? А вот здесь выросла все-таки. Только не та, что была до пожара.

Из пепла, по древним сказаниям, возникла прекрасная бессмертная птица Феникс. Из пепла той первой любви возникла и Даша. Но где же, где ты, где? Даша, милая...

Как все это было волшебно, сказочно! Солоноватая ранка на ее затылке и солоноватый от непросохших слез поцелуй. Теплое дыхание на щеке. Медвяный аромат белоголовника. И торопливые, бессвязные слова, слепые нетерпеливые руки. И нет уже совсем ничего, кроме биения Дашиного сердца, такого близкого, отдающегося и в твоей груди. Минута стала как вечность, а вечность - минутой. Время исчезло...

А было ли оно вообще, это время? Как все чудовищно и нелепо! Так бывает лишь в сказке. В жестокой, злой сказке. Но и в жестокой сказке все потом кончается хорошо. Дашенька, где же ты?..

Андрей Арсентьевич безотчетно провел рукой вдоль гнилой колодины и ощутил, что пальцы у него вошли как бы в глубокую чашу, наполненную дождевой водой.

Он брезгливо оттянул кисть руки, запачканную в серой слизи. Встал. И вдруг понял, что обопревшие кромки не природной, а топором вырубленной чаши имеют явные очертания маленького человечка. Что это, что? Отцов "свинцовый человечек"? Или какое-то наваждение, игра злого духа, возмещение за отнятую им любовь? Галлюцинации после бессонной ночи? Он торопливо пригоршнями выплескал воду, ладонью стер слизь, образовавшуюся на дне, чтобы узнать, была ли эта чаша в свое время прижжена расплавленным металлом. Кажется, да...

Оглянулся. Какие здесь еще сохранились приметы той роковой поисковой группы, если это все не примерещилось? И с ужасом подумал: чего ты ищешь сейчас - легенду, миф или живого человека, который тебе дороже всего на свете?

Он бросился прочь от этого искусительного места. Под ногами у него сквозь мох хрупнула какая-то проржавевшая железина: то ли нож, то ли дужка от ведра? Может быть, и сам "свинцовый человечек"?

Скорее, скорее к Зептукею. Неизвестно, что может значить каждый твой запоздалый шаг для Даши. А сюда ты теперь всегда сумеешь прийти. Вот и солнце поднялось уже на высоту кедра, а Даша к палаткам все еще не вернулась. По-прежнему в лесу тукают только одиночные выстрелы. Нет, не просидела она, спасаясь от дождя, ночь под елочкой, как беспечно утверждал Герман Петрович.

Последние клочья тумана уползали вниз. Вышедший из своих берегов Зептукей казался широкой могучей рекой. Несметные стаи уток, чирков носились над открытой чистой долиной, потеряв привычные для них, излюбленные маленькие озерца, которые теперь среди болота все слились воедино.

Словно спелая рожь под ветром, а сейчас в мертвой тишине качались и шуршали высокие заросли хвоща и ситника, увенчанного черными продолговатыми шишками.

При солнечном свете все здесь выглядит радостным, красивым. Спокойным. А если человека в смятении все-таки привела сюда ночь? И до разлива...

Андрей Арсентьевич пошел теперь влево. Определив себе: вон до того мыса. Там в Зептукей впадает маленький ручей с очень крутым противоположным берегом, и вряд ли в любом случае Даша могла перебрести через него.

В этом краю ему чаще стали попадаться следы, ведущие в болото. Он пристально вглядывался в них и каждый раз убеждался: это косули проходили здесь к Зептукею. Они любят пить лишь чистейшую соду. Следов человеческих нет.

А ноги слушались его все хуже. И сердце все тяжелее сдавливала тупая боль. Он пошарил в кармане брезентовой куртки и вспомнил: патрончик с нитроглицерином у него остался в изголовье постели. Уходя впотьмах из палатки, он его не заметил, а "жена не проверила" - возник в памяти рассказ Серафимы Степановны о трагической ошибке доктора Надежды Григорьевны.

Ничего, воля ему заменит нитроглицерин. Так и не раз уже с ним бывало. Только надо почаще останавливаться. Он себя знает лучше, чем любой доктор. Надежда Григорьевна, "теперь Седая Дама", не простила себе собственной забывчивости. Как же может он себе простить еще более тяжкую ошибку: не обратить внимания, когда и куда отдалилась от выбранной стоянки Даша?